Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

— Как это — выше? — удивилась я.

— Да просто не обращать на них внимания. Пусть себе болтают что хотят — и Марчелло, и его братец, и папаша, и дед. А мы будем делать вид, что их не существует.

И Стефано как ни в чем не бывало торговал у себя в лавке, не бросаясь в драку ради защиты чести будущей жены, Лила и не подумала кому бы то ни было грозить сапожным ножом, а Солара продолжали распространять похабные сплетни. Я была в замешательстве. Что с ней случилось? Для меня поведение Солара не таило никаких загадок и вполне соответствовало тому миру, в котором мы существовали с детства. Но на что рассчитывали они со Стефано? Где собирались жить? То, как они себя вели, не вписывалось ни в одну знакомую мне схему, о таком не говорилось в стихах, которые я учила в школе, или в романах, которые брала в библиотеке. Я недоумевала. Они не реагировали на самые гнусные оскорбления Солара, со всеми держались приветливо и вежливо — ни дать ни взять Джон и Жаклин Кеннеди, посещающие трущобу. Когда они прогуливались и он обнимал ее за плечи, казалось, что на них никакие старые правила не распространяются: они смеялись, шутили, прижимались друг к другу, целовались. Когда по вечерам они проносились мимо в автомобиле с открытым верхом, элегантно одетые, я думала: «Они едут одни куда хотят, и не тайком, а с разрешения родителей и Рино, и им плевать, что о них будут говорить!» Интересно, это Лила настояла, чтобы они вели себя настолько демонстративно, заставляя весь квартал перемывать им кости? Неужели в этом и состоит ее новая задумка? Может, она хочет вырваться за пределы квартала, на самом деле его не покидая? Сорвать с нас старую кожу и нацепить новую, сделать нас похожими на нее?

47

Все усложнилось, когда слухи о Лиле дошли до Паскуале. Это случилось в воскресенье, когда мы с Кармелой, Энцо, Паскуале и Антонио гуляли вдоль шоссе.

— Я слышал, Марчелло Солара болтает, что Лина была с ним, — сказал Антонио.

Энцо и глазом не моргнул, зато Паскуале сразу вскинулся:

— В каком смысле — «была с ним»?

Антонио постеснялся объяснять при нас с Кармелой и сказал только:

— Сам понимаешь.

Они отошли в сторону. Я наблюдала за ними. Паскуале на глазах наливался яростью, а Энцо весь закаменел, как будто все его тело — руки, ноги, шея — превратилось в единый монолит из какого-то сверхпрочного материала. «Почему, — поражалась я, — их это так задевает? Лила им не сестра, даже не родственница. Но они все трое считают своим долгом вмешаться и возмущаются намного сильнее, чем Стефано, как будто это они ей женихи». Особенно нелепо повел себя Паскуале. Еще недавно сам обвинявший Лилу в ужасных вещах, теперь он орал как ненормальный: «Я разобью этому гаду морду! Он выставляет ее потаскухой! Стефано ему это позволяет, но я не позволю!» После этого стало тихо. Они вернулись к нам, и мы пошли дальше: я болтала с Антонио, Кармела с братом и Энцо. Вскоре они проводили нас до дома и простились. Я смотрела им вслед: Энцо, самый низкорослый из них, шел в центре, Антонио и Паскуале — по бокам.

Назавтра и в последующие дни в квартале только и разговоров было что о «миллеченто» Солара, которую кто-то вдребезги расколотил. Пострадала не только машина: братьев Солара зверски избили, но кто — они не знали. По их словам, на них набросились в темном переулке не меньше десятка человек, все не местные. Только мы с Кармелой догадывались, что нападавших было всего трое, и страшно волновались, ожидая неминуемой мести. Но прошел день, за ним второй и третий. Судя по всему, те, на кого мы думали, вели себя достаточно осторожно. Паскуале все так же работал на стройке, Антонио — в автомастерской, Энцо торговал овощами со своей телеги. Солара некоторое время ходили пешком и в сопровождении четырех-пяти дружков. Признаться, я забавлялась, наблюдая за ними. И гордилась своими друзьями. Мы с Кармен и Адой осуждали Стефано и Рино за то, что они делали вид, будто ничего не происходит. Вскоре Марчелло и Микеле купили себе зеленую «Джульетту» и снова начали с хозяйским видом разъезжать по кварталу — живые, здоровые и еще более наглые, чем раньше. Наверное, Лила была права: победить людей этого сорта можно было только одним способом — зажить лучше их, да так, чтобы они задохнулись от зависти. Пока я готовилась к экзаменам за предпоследний класс, она сказала мне, что будущей весной, когда ей будет шестнадцать, выходит замуж.

48

Эта новость меня потрясла. Лила сообщила мне ее в июне, накануне устного экзамена. Событие было ожидаемым, но когда я услышала конкретную дату — 12 марта, — ощущение было такое, как будто я со всего размаху впечаталась в закрытую дверь. В голове завертелись обрывки беспорядочных мыслей. Я сосчитала месяцы: девять. Девять месяцев — это довольно долгий срок; за это время ревность Пинуччи, враждебность Марии, клевета Марчелло Солары, продолжавшая ползти по кварталу, словно Молва в «Энеиде», вполне могли надоесть Стефано и расстроить свадьбу. Стыдясь самое себя, я поняла, что напрасно выстраивала в уме схемы, объясняющие разность наших судеб. Сообщив мне эту дату, Лила точно назвала день, когда наши жизни окончательно разойдутся. Но больше всего меня угнетало другое: я была уверена, что она будет жить лучше меня. Я как никогда ясно осознала бессмысленность своей учебы: я потратила на нее годы только ради того, чтобы дать Лиле повод для зависти, а она вообще перестала интересоваться книгами. Я не спала всю ночь, но не потому, что готовилась к экзамену. Меня одолевали совсем другие думы. Я вспоминала свой небогатый любовный опыт: один раз поцеловала Джино, коснулась губами губ Нино, вытерпела краткие и омерзительные ласки его отца — и это было все. А Лила уже в марте, в шестнадцать лет, выйдет замуж, через год, в семнадцать, родит ребенка, потом еще одного, и еще, и еще. Я почувствовала себя уничтоженной и заплакала от отчаяния.

На следующий день я через силу потащилась на экзамен. Но там произошло такое, что немного подняло мне настроение. Учитель Джераче и учитель Галиани, входившие в комиссию, принялись на два голоса расхваливать мою работу по итальянскому. Особенно Джераче, который подчеркнул, что у меня заметно улучшился стиль. Он зачитал остальным членам комиссии отрывок из моего сочинения, и, слушая его, я наконец поняла, к чему именно стремилась все последние месяцы: избавиться от фальшивой интонации и выспренних фраз, научиться писать так же легко и динамично, как писала Лила в своем письме, отправленном мне на Искью. Джераче вслух читал мой текст, Галиани молча кивала, и мне стало ясно: у меня получилось. Это не был стиль Лилы, это был мой собственный стиль. И моим учителям он казался по-настоящему незаурядным.

Меня перевели в первый, выпускной класс лицея со всеми десятками. Дома это ни на кого не произвело особого впечатления. Конечно, родители были довольны, но и только. Мать восприняла мои школьные успехи как нечто само собой разумеющееся, а отец велел немедленно идти к учительнице Оливьеро, чтобы она успела раздобыть мне учебники на следующий год. Я уже выходила, когда мать крикнула: «Если будет опять приглашать тебя на Искью, скажи, что я плохо себя чувствую и мне нужна помощь по дому».

Учительница меня похвалила, но тоже довольно равнодушно — и потому, что уже привыкла принимать мои отличные оценки как должное, и потому, что ей сильно нездоровилось: ее мучила зубная боль. Об отдыхе, о кузине Нелле и об Искье она даже не упомянула, а вместо этого, к моему удивлению, завела разговор о Лиле. Она видела ее на улице. «Она шла со своим женихом, — сказала учительница. — С колбасником». А потом произнесла фразу, которую я не забуду никогда: «Красота, которая с детства была у Черулло в голове, не нашла приложения, Греко, и переместилась в лицо, грудь, бедра и жопу — в такие места, где она быстро проходит. Только что была — и вот ее уже нет».