Дата моей смерти - Марина Юденич

— Вне всякого сомнения, шеф. Мой дед часто говорил мне, что банкир, адвокат, священник и врач — единственные люди, чье профессиональное назначение на земле — искренне желать другому человеку — своему клиенту, добра, отстаивать его интересы и вершить его волю до последнего издыхания, каждый — в своей области, соответственно.

— Ваш дед, был великий человек и крупнейший финансист, Гвидо — Благодарю вас — А я всего лишь банковский клерк, высокого ранга… Но оставим дискуссии. Я принимаю и утверждаю ваше решение.

— Благодарю.

— Что вы теперь намерены делать?

— Полагаю, что кто-то из наших сотрудников в ближайшее время отправится в Россию на поиски наследника господина Краснова — Вам не кажется, Гвидо, что вам лучше лично довести эту историю до финала, если, разумеется, другие дела позволяют вам отлучиться из Цюриха?

— Я думал об этом, шеф — И…?

— Если вы не будете возражать…

— Я же сказал Гвидо, что принимаю и поддерживаю ваше решение. К тому же, вам необходимо, видимо, выполнять заветы вашего деда?

— Я стараюсь всегда следовать им, шеф.

Покидая кабинет патрона, Гвидо фон Голденберг бегло взглянул на часы: если поторопиться он вполне еще успевал на последний рейс «Свисейра» в Москву.

Гвидо решил поторопиться.

Домой, в старинный величественный особняк в пригороде Цюриха, он заехал только для того, чтобы захватить портплед с парой костюмов и дорожную сумку, поцеловать дочь и оставить записку жене.

В своем кабинете он задержался всего несколько минут, доставая из сейфа паспорт и еще какие — то документы, но пару секунд взгляд его все же был устремлен на портрет старого барона, висевшим над его же массивным рабочим столом, теперь, по наследству перешедшим внуку.

Дед смотрел из тяжелой рамы, как всегда, надменно и сурово, но это не смутило молодого барона.

Покидая кабинет, он легкомысленно подмигнул портрету и вроде бы даже различил, мелькнувшую в глазах старика ухмылку, хорошо памятную Гвидо с детства.

Впрочем, вероятнее всего, это солнечный блик, вынырнув из-за тяжелой гардины, быстро скользнул по масляной поверхности холста.

Сначала я ощущаю холод.

Пронзительный холод, пробирающий меня насквозь, на что мое тело немедленно реагирует крупной дрожью, с которой мне не никак справится.

Но все это пустяки, потому, что я ощущаю себя, как нечто способное воспринимать холод и даже реагировать на него, а это, в свою очередь означает, что я существую.

Господи, и ты, Пресвятая Дева, благодарю вас, ибо вы не оставили меня в час самого страшного выбора в моей жизни.

И еще я должна благодарить вас, и странную земную провидицу Кассандру, и, наверное, любимого моего страдальца — Егора, за то, что каждый, самостоятельно отвечая на мой вопрос, но, стало быть все вы вместе не обманули меня, и переступив черту, я существую!

Существую, как некая субстанция, хотя ощущения мои отличны от тех, что испытывала я в прошлой жизни.

Мне холодно, но это, пожалуй, единственное чувство оттуда, из покинутого мной мира.

В остальном же, все иначе.

Я слепа, по крайней мере, мне не дано теперь видеть окружающий меня мир, а в том месте, где когда-то на моем лице были глаза, я ощущаю тяжелый холод.

Именно так.

Хотя для человеческого восприятия сочетание этих двух слово звучит несколько странно. Но иначе объяснить я пока не умею, а то, что ощущаю, воспринимается именно, как тяжелый холод.

Я утратила чувство опоры.

Тело мое тем не менее вроде бы, по-прежнему, принадлежит мне, но ни одной свой точкой оно не ощущает тверди, а словно парит, покачиваясь слегка в неком пространстве, ни видеть, ни осязать которое я не могу.

И только холод заставляет меня вспомнить о своем теле и почувствовать его нынешнее состояние.

Впрочем, возможно, я испытываю всего лишь фантомное ощущение, как люди ощущают фантомные боли в ампутированных конечностях Сильно кружиться голова.

Но может, это только новое состояние, сродни тому, которое в пошлой моей жизни называлось головокружением.

Состояние это не из приятных, потому, что оно вызывает другое постоянное ощущение. Меня слегка подташнивает, но понять, что же на самом деле все эти чувства и ощущения означают, я пока не могу.

Возможно, теперь они вовсе не являются признаками какой-то патологии, и я скоро привыкну к ним, как к обычным ощущениям.

Скорей бы.

Единственно, пожалуй, что осталось неизменным, это моя способность мыслить и формулировать свои мысли прежними категориями и понятиями.

Но главное, разумеется, не это.

Все эти мелкие неприятности, которые я по инерции обозначаю старыми, земными определениями: и холод, с слепоту, и головокружение, и тошноту — я готова терпеть их и далее.

Но вот одиночество пугает меня очень сильно.

В последние минуты в том мире, когда я, наконец, поняла, что, напавший на меня маньяк, уже через несколько мгновений лишит меня жизни, я приняла это запоздалое открытие с радостью.

Ибо затуманенный смертельной пеленой разум все — таки успел представить картину близкой встречи с Егором.

Но сейчас, в этом странном моем, слепом холодном парении я была одинока.

И первое недоумение, сменилось легким испугом, который потом обернулся страхом, а теперь — стремительно превращался в ужас.

Я закричала, но ни единого звука не раздалось в холодном пространстве, колышущем меня, словно в младенца в люльке.

Зато я остро ощутила еще одно вполне земное, человеческое чувство — боль.

Сильная, почти нестерпимая она возникла в том месте, где должна была бы находиться шея, и раскаленным обручем сжала ее в тиски.

Но кто-то все же услышал мой безгласный вопль.

Я отчетливо ощущаю движение подле себя, напоминающее человеческие шаги.

Потом кто-то склоняется надо мной и сквозь пелену холодного облака, я чувствую поток тепла, которое обычно источает живое человеческое тело.

Чьи-то руки касаются тяжелого холода в том месте, где были мои глаза, и вдруг я ощущаю, что они никуда и не пропадали, потому что холод вдруг исчезает, а непривычно тяжелые, скованные тупой болью, но, тем не менее мои собственные веки медленно поднимаются.

И я вижу.

Вижу!

Как видела и прежде.

Вижу лицо человека низко склонившегося надо мной:

— Ну, очнулась, наконец? — спрашивает он меня. И сразу же предостерегает, — только говори шепотом, громко тебе пока нельзя — будет очень больно.