Лжедимитрий - Даниил Мордовцев

— Возьми грамоту Афанасий.

Власьев взял грамоту и стал бережно распечатывать её дрожащими руками. Да и как не дрожать рукам старого дипломата, когда первый раз принимается грамота с неполным титулом, а этого не бывало, как и земля стоит...

— Венец, князь Василий!

Шуйский надел венец и пристально всматривался в молодое лицо царя, в глубине своей лукавой души думая: «А что, коли воместо сего младого лица под сею шапочкой будет лицо старое... Моё лицо?..» И он вздрогнул: смерть стала за плечами... В очи глянула...

— И на кой им пёс, этим нехристям, скифетро-то наше понадобилось, дядя? Ну, ин своё бы сделали али бы там купили у него.

— Купили! Ишь ты ловкой какой! Да где ты его купишь? Ишь выдумал что — купили! Али бо сделали!

Так рассуждает Охотный ряд с Обжорным, кучами толкаясь в Кремле около царских теремов в день коронования Марины и в день свадьбы её с Димитрием, 8-го мая, через пять дней по въезде Марины в Москву.

А в теремах кипят приготовления к царской свадьбе. Назначают дружек, свах, тысяцкого. Готовят караваи.

Марине готов богатый русский сарафан под венец, сарафан редкостного вишнёвого бархату, до того залитой жемчугами бурмицкими и скатными, да камнями самоцветными, что трудно даже различить цвет материи... И откуда бралось это богатство, как хватало золота и драгоценностей, откуда шли не пригоршнями, а четвериками да ковшами жемчуга, да камни на эту роскошь? Откуда? А блаженной памяти царь Иван Васильевич всеа Русии накопил: все те душеньки бояр богатых, князей, окольничьих, что записаны были у него в синодике для поминовения, и их же имена, и число ты един, Господи, веси, — все эти казнённые душеньки уходили на тот свет, оставляя свои богатые животы на царя — всё шло в его казну... Вот откуда набралось это дикое, поражающее богатство...

Ведут Марину из её покоев в столовую избу. Невеста покрыта фатой, а из-под фаты горят два чёрных глаза, словно те камни, что в золотой, в виде воронки, повязке на чёрной головке... Одной этой повязке — цены нет... Чёрные косы переплетены жемчугами — словно горох, жемчуг! Из-под сарафана выглядывают крошки-ножки: они тоже все в жемчуге... Ведут её боярыни — Мстиславская княгиня и княгиня Шуйская, жена Димитрия Шуйского.

Что написано на лице у Марины — трудно прочитать... Чернила ещё не вышли... После выйдут...

«Дольцю... Дольцю» — шепчет её сердце, глаза которого отвернулись назад, в прошедшее... А сама она глядит вперёд — и идут послушные голове, а не сердцу ноги, идут вперёд... При входе в столовую избу протопоп Терентий, большой ритор и видный попина, благословляет её крестом... На столе каравай и сыр... «Это я, моё тело, моё сердце... Дольцю, Дольцю»...

Входит и он — не Дольця — а сам, страшный, обаятельный Димитрий, который вырвал у Дольци чужое сердце и заковал в золотую корону. На нём — те же богатые царские ризы, на голове — венец, по бокам скипетр и держава, золотой арбуз с крестом. Холодом веет на Марину от этого величия, дрожь пробегает по телу, по волосам, по сердцу — но что-то неудержимо тянет её вперёд, вперёд, в этот холодный омут величия. Как оно обаятельно!

Их опять обручают. Они меняются кольцами, как там, в Кракове, с Власьевым, но не те ощущения теперь: не на палец наделось кольцо, а словно на сердце — и кольцо холодное, как холоден блеск короны и державы... Они глянули друг другу в глаза — ни те, ни другие глаза не потупились, только ему показалось, что из-за её глаз, из глубины зрачков, выглянула Ксения!.. Мимо... Мимо, доброе, плачущее лицо.

Их ведут в Грановитую палату. И Мнишек идёт, стараясь уловить взгляд дочери. «Что с татуней? Он бледен». А у татуни конь упал, когда въезжал во дворец, тот дивный конь, что вчера царь подарил. Дурной знак.

Он — на троне... Венец... Скипетр — яблоко державное. А это кто с обнажённым мечом перед ним? А эти юноши в белом во всём и с бердышами? Точно ангелы. Блеск — блеск — блеск... У Марины голова кружится. Нет, это сердце дрожит, а голова бодро сидит на точёных плечах, на лебединой шее.

Он на троне, а она стоит... Подданная она... «Я — шляхтянка... Дольцю! Дольцю!»

К ней подходит боярин — седой, почтенный, а лицо моложавое, — а глаза. «Боже. Езус-Мария, глаза того волка, что у татки на цепи был». Это — Шуйский, его глаза. Шуйский говорит:

— Наияснейшая и великая государыня-цесаревна и великая княгиня Марина Юрьевна всея Русии! Божиим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца, великого государя Димитрия Ивановича, Божиею милостью цесаря и великого князя всеа Русии и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наияснейшую великую государыню, взять себе в цесаревну, а нам, хлопем его гоударевым, в великую государыню. И как, Божиею милостью, ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего, его цесарского величества, вступити на свой цесарский маестат и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах.

«Волк... Волк... Волчьи глаза... А лицо такое доброе, мягкое...»

И протопоп Терентий опять благословляет с крестом. Вот и татко тут, и княгиня Мстиславская — берут они её под руки и взводят на тронное место. У татки руки дрожат. Ух, как она высоко сидит.

Слышатся шаги — много шагов, шорох платьев, бряцанье оружия, шпор. Входят пан Олесницкий, пан Гонсевский, пан Тарло, пан Стадницкий, Сульця, бабуня Тарлова, пани Стадницкая, пани Гербуртова — паны и пани, пани и паны — все свои, вся Польша сошлась взглянуть, как их Марыня сидит на московском троне, в московском сарафане. Легче стало на душе у Марины при виде своей Польши, а то все какие-то иконы в ризах около неё стояли, мертвецы какие-то бородатые да с волчьими глазами. Нет только Дольци. Где-то он теперь? Думает ли о своей маленькой Марынюшке?

Входит Михайло Нагой, тот Нагой, что в Угличе, когда зарезали Димитрия-царевича, кричал к народу, указывая на Битяговского: «Вот лиходей царевичев, православные! Убейте Битяговского».

Теперь Нагой принёс знаки царского достоинства — корону и диадему, а также крест. Кому он принёс их? Своему племяннику? Но ведь он сам хоронил его в Угличе... Дивны дела, дивны дела твои Господи!

Царь берёт и целует корону, диадему, крест. Целует их и Марина. Какое холодное золото!

Сходят с трона и рука об руку выходят из дворца: его ведёт под правую руку татуня, её под левую — княгиня Мстиславская. Впереди идёт протопоп Терентий и кропит путь святой водой. По сторонам — рынды в белых кафтанах, в высоких шапках и с серебряными бердышами на плечах... Всё идёт в Успенский собор между шпалерами стрельцов и алебардщиков. Тут же несут скипетр и державное яблоко.

А народу-то, народу — кажется, Кремль весь провалится под топотом ног человеческих, стены и храмы распадутся от звона колокольного, от сдержанного рокота нескольких сот тысяч народных глоток.