Трилобиты. Свидетели эволюции - Ричард Форти

Тот, кто обманул и презрел необходимость «твердого, доказательного знания», недостоин называться «истинным сыном Науки». Воображение есть источник, из которого черпают вдохновение и художники, и ученые, но художник счастлив в фантазиях, тогда как ученый — в новых открытиях. Время — вот испытатель проницательности художественного видения и надежности научных открытий.

Большинство ученых работают в одной узкой области. Расхожее мнение, опирающееся только лишь на знание о великих открытиях, рисует ученых в белых халатах, неустанно создающих общую теорию поля, или определяющих ген рака, или открывающих нейрофизиологическую основу сознания. На деле научный поиск ведется в тысячах различных направлений, но только очень немногие сочетают ту своевременность и новизну, за которые даются Нобелевские премии (или «поездка в Стокгольм», как ее назвал один почтенный член Королевского общества). Но вся наука взаимосвязана: она подобна паутине, всей поверхностью реагирующей на движение в любом ее конце, и прочнее всего она на переплетениях нитей. Вот и наука о трилобитах отсылает нас к более общим научным вопросам: как появляются и умирают виды; о природе кембрийского взрыва (и был ли этот взрыв); как вообще зародился известный нам биологический мир; как в древности выглядели контуры континентов. Какой-нибудь ученый будет трудиться годы, движимый любовью к предмету своих исследований, и станет известен только десятку ближайших коллег. Но, обнаружив неожиданную взаимосвязь, ученый оказывается на передовом рубеже, восхваляемый лауреатами, засыпанный наградами. Древняя мудрость гласит (так мог бы заявить и трилобит): имеющий глаза да увидит. Двум специалистам из маленького американского университета, Рут и Биллу Дюел, почти не с кем было разделить интерес к крошечным, коротконогим тихоходкам, вездесущим малявкам, живущим под каждой мшистой кочкой, близким, возможно, к древним членистоногим. Эти двое поняли, что несколько важных признаков в анатомии головы связывают тихоходок с некоторыми ископаемыми кембрийскими животными; а молекулярные методы, с помощью которых они реконструировали историю тихоходок, вынесли их из закоулков науки в самый ее авангард. Годы терпеливых наблюдений подвели Дюелов к ключевым вопросам, касающимся эволюции членистоногих — самой разнообразной группы животных на планете.

Красота научной жизни состоит в том, что каждый добросовестный ученый может встроить свой камень в здание науки. Имя его, возможно, вспомнят лишь несколько интеллектуальных последователей, но научный вклад останется, даже если он анонимный. Чтобы оставить след в науке, совершенно необязательно быть одним из знаменитостей. Я знаю, что из десятка тысяч человек (не считая пражан) ни один не слышал о великом палеонтологе из Богемии Иоахиме Барранде, а он — значительнейшая фигура в трилобитовом мире. Ну и пусть: памятником ему служат геологические карты его родной Богемии, да и сама материя геологического времени. Копнув немного глубже, исследователь увидит имя Барранда в названиях сотни важнейших окаменелостей. А затем обнаружит, что Барранду, как и любому другому, случалось ошибаться, особенно в обсуждении последовательности возникновения животных в его родной Богемии; эти ошибки произошли из-за неправильного сопоставления (или, как говорят, корреляции) пород. Неважно: здание науки строится не из ошибок. Скорее, ошибки — это материал, который потом размусоливают историки, отслеживающие путь от идеи к принятой истине. В конце концов наш исследователь доберется до человеческой стороны Иоахима Барранда и поймет его, придирчивого перфекциониста, посвятившего жизнь распространению в мире знаний о богатстве палеозойских пород Богемии и назвавшего моллюска именем своей домоправительницы. Подобно Марселю Прусту, чья неврастеническая одержимость породила один из самых великих и длинных романов, Барранд посвятил свою жизнь одной великой идее. Как и Пруст, Барранд жил в городской квартире, и его дом вела домоправительница с железным характером. Наука в основе своей — просто один из видов человеческой деятельности и, следовательно, отражает все слабости и причуды человеческой природы. История жизни ученого подобна любым другим историям, о подробностях ее точно так же интересно посплетничать. Но для Науки с большой буквы не имеет значения, был ли Барранд святым или грешником, трансвеститом или вообще сменил пол, не имеет значения до тех пор, пока он оставался честен.

Для человека думающего, ищущего в жизни смысл, наука тем, быть может, привлекательна, что дает обещание бессмертия, правда, не совсем обычного. Другие обещания посмертного существования в наше нерелигиозное время подрастеряли свою убедительность. И если нравственные добродетели сами по себе являются наградой, то наградой научным добродетелям становится вечность — обещание, что вы меняете мир к лучшему. Самый очевидный и простой пример — когда исследователь навсегда дает свое имя новой идее или открытию: болезнь Крейтцфельда-Якоба, синдром Аспергера, принцип неопределенности Гейзенберга, комета Галлея. В биологии и палеонтологии название вида навсегда прикрепляет к себе имя человека, описавшего этот вид и давшего ему название: например, трилобиты Illaenus katzeri Barrande или Balnibarbi erugata Fortey подарили нам чуточку бессмертия. В других областях науки происходит то же самое, может, не так прямо. Смерть, конечно, не обманешь, но открытия, сделанные, пока мы дышим, вполне способны пережить бренное тело.

Я думаю, что на примере трилобитов можно наглядно увидеть творческую часть научного процесса. В исследованиях по ядерной физике или физиологии задействованы тысячи ученых. Открытия там совершаются постоянно, и они то и дело заставляют пересматривать наши представления. Мне рассказывали, что журнальные публикации в этих областях через десять лет едва ли кто вспомнит. Ученые не успевают следить за тем, что делают их коллеги, не говоря уже о глубоком изучении научного исторического наследия. История выбрасывается за борт, как ненужный балласт, мешающий удержаться на передовой. В то же время, чтобы не сталкиваться с высокой конкуренцией и справиться с техническими трудностями, ученым приходится очень узко специализироваться. Выпустите мяч на секунду из поля зрения, и — раз! — кто-то уже бежит с ним дальше. Совсем иначе с трилобитами: сама их древность позволяет не спеша разбирать историю во всех подробностях. Мы с одинаковой легкостью находим общий язык с доктором Ллуйдом из XVII столетия, с современниками Линнея из XVIII или с Уолкоттом и Баррандом из XIX в. Открытия прошлого века естественно перенимали знания предыдущих столетий, не совсем плавно, конечно, потому что дорога открытий всегда состоит из рывков и остановок. Так, Гарри Уиттингтон не открыл бы подробности личиночного развития трилобитов, не будь у него достойных предшественников, таких как сэр Джеймс Стабблфилд или профессор Бичер. Мы постоянно обращаемся к прошлому; библиотека — именно то место, где отдается дань прошедшим до нас. Литература о трилобитах не стареет. И хотя в нашей паутине знаний трилобиты оттеснены на окраины, они чувствуют те же подрагивания и отзываются на те же сигналы, что и науки, находящиеся в центре внимания. История трилобитов говорит о том, что прошлое изменяемо и что, совершив открытие, мы переписываем исторические сюжеты. Палеонтолог призван создать прошлое заново. Есть ли задача более ответственная для воображения ученого!