Свободные от детей - Юлия Лавряшина

Я обрываю этот слезливый поток, в котором Влас надеется утопить мою бдительность:

— Елочки не дети. Они не будят по ночам… Как потом работать днем, если не выспишься? Ты заметил, что я не таскаюсь по ночным клубам, как Элька? Потому что для меня работа — главный кайф. И нужна ясная голова. Это понятно, да?

Он кивнул, не решившись перебить меня.

— Когда у тебя есть ребенок, твоя голова неизбежно будет занята мыслями о нем: куда пошел, не обидел ли его кто, не легко ли оделся? Ну и всей прочей ерундой! А если тебя не грызет все это, то, что ты за мать в таком случае? Я не хочу быть такой, понимаешь? А хорошей не смогу. Или писать не смогу, а это для меня, сам знаешь…

— Смерти подобно. Знаю. Наверное, ты в чем-то права. Только почему ты считаешь свою голову такой уж маленькой?

— В каком смысле?

— В том самом, что в ней вполне уместятся и те, и другие мысли. У других же это как-то совмещается!

Глаза Инны Полянской, вспыхнувшие, когда она взглянула на своего сына… При всей любви к себе, я не возьмусь утверждать, что она пишет хуже. Как ей, в самом деле, удается совмещать литературу с материнством? Да еще трижды материнством?

— Знаешь, я тут подумал… Только ребенок может любить тебя просто за то, что ты есть. И таким, как ты есть. Дети любят своих матерей-алкоголичек, шлюх, просто горластых стерв… Любят и все тут. Попробуй, перемани их в детдом из какой-нибудь загаженной хибарки, где живет его мать. Да еще и бьет его, тварь такая! Неужели ты была бы худшей матерью?

— Но я хочу быть лучшей во всем, за что берусь!

— У тебя комплекс отличницы!

Мы уже кричим друг на друга, забыв, что давно наступила ночь, и соседи сейчас начнут стучать по стоякам. Спохватившись, я зажимаю ему рот ладонью и показываю на потолок. Влас целует мою ладонь и улыбается:

— Мы скандалим с тобой, как настоящие супруги.

— Тебе этого не хватает в жизни? Чтоб на тебя орал кто-нибудь? Тебе режиссеров мало?

— Да не в этом дело!

— Я знаю, что не в этом.

Оба умолкаем, и сразу выясняется, что тишину Влас понимает лучше, чем слова.

— Ты просто не любишь меня, вот и все. Ты никак не можешь похоронить Коршунова.

Когтями по сердцу… Я даже выгибаюсь от боли. Губу закусываю так, что рот заполняется привкусом крови. Таким мерзким привкусом. Я не могу говорить с ним о тебе. Я ни с кем не могу говорить о тебе. С Лерой могла, потому что мне казалось — она понимает меня. Только казалось.

Наверное, все, что связывает нас с другими людьми — только иллюзия. Мне эти отношения кажутся одними, им — совершенно другими. Те люди, что записываются в друзья к знаменитостям, возможно, вполне искренни в своих заблуждениях. Ведь они говорят о собственном видении этих отношений. Может быть, Власу казалось, что он мой друг… Но я никогда не считала его таковым. Любовник — не более того. Ироническая производная от большого слова.

— Сейчас я принесу тебе лекарство, — я встаю, чтобы отправиться на кухню.

Сев на постели, Влас вглядывается в мое лицо:

— Ты не хочешь этого принять, да? Того, что он умер. Наверное, я тоже не смог бы до конца поверить, если б ты умерла.

— Спасибо! Ты так легко говоришь о моей смерти!

— О легкости тут можно только мечтать…

— Уснуть и видеть сны…

— А я играл Гамлета, — вдруг произносит Малыгин с вполне уместной гордостью. Но потом фыркает: — В школьном театре.

Я благодарна ему за то, что он так ловко прервал мучительный для меня разговор.

— Ты сразу же покорил вершину!

— А потом покатился вниз.

— Нет, я не это имела в виду…

— Да я знаю, что ничего еще толком не сыграл!

— Какие твои годы!

Такие глупости никогда не убеждают, тем более Малыгину уже не двадцать. И даже уже не тридцать. Сколько же ему точно?

— Тридцать шесть, — произносит он, уловив мое замешательство.

Это уже настораживает: что-то он стал слишком часто угадывать мои мысли… Признаком большой любви это не считаю, ведь твои размышления всегда оказывались неожиданными для меня. Как можно предугадать, что сейчас произнесет гений? Моя предсказуемость, хотя бы и для Власа, — признак заурядности. И я начинаю тихо ненавидеть Малыгина за его проницательность.

— Хорошо бы и температура у тебя была тридцать шесть, — мстительно замечаю я. — Тогда ты мог бы отправиться домой.

— Среди ночи? Метро уже закрылось. Ты же на своей машине меня привезла! Сама и увезешь потом.

— Утром уедешь на электричке.

— Ты еще не знаешь, какая у меня температура…

Этот симулянт медленно сползает по подушке. Распластанное на постели тело… Взять бы его, пока такое горячее, безвольное. Самой взять, связав его, приковав, лишив подвижности. И если закрыть глаза, можно даже вообразить, что это другое, уже неживое тело…

Привкус некрофилии чувствую не впервые, потому он и не пугает. Ты умер не в моем доме, в больнице, куда я даже не могла прийти, потому что у постели неотлучно сидела твоя жена. Ей бы, конечно, не пришло в голову насладиться твоим телом в последний раз. Уже именно телом. Наверное, ты следил бы за мной со стороны и улыбался. Тебе нравилось видеть меня, когда мы сливались телами. Это всегда, всегда происходило днем, ведь женатые мужчины ночуют дома.

Только в Париже, куда мы удрали, желание настигало нас еще и ночами, безжалостно будило, прижимало друг к другу, заставляя истязать уставшую плоть. Когда я просыпалась первой, мне было жаль будить тебя, и я тихонько перекидывала ногу и осторожно опускалась на твои чресла. Иногда ты даже не сразу стряхивал сон, и несколько минут я наслаждалась тобой спящим, исполняла танец любви в одиночку, но не только для себя, ведь ты оживал во мне и входил все глубже, норовя пронзить насквозь. Я была бы счастлива умереть пришпиленной твоей плотью бабочкой. Но ты не позволил мне этого…

А утрами ты первым ощущал прилив сил, ловил ранние лучи солнца и набирался его энергии. Сквозь сон я чувствовала, как ты осторожно раздвигаешь мне ноги, проникаешь в меня и приникаешь ко мне. Но мне было лень шевельнуться — такое сладостное оцепенение… Да и чувствовать себя изнасилованной, взятой без моего согласия тоже было внове и рождало незнакомые до сих пор ощущения. Твой стон возле моего уха, и мой собственный, рвущийся из выгнувшегося горла, — только они были вправе нарушить тишину парижского утра.

Нигде и никогда я не изведала столько телесной радости…

* * *

Через три дня Влас уже репетировал для презентации отрывок из моего нового романа. На роль героини мы вместе выбрали актрису, которую не составило бы труда уговорить сыграть бесплатно. Она из тех безумиц, любящих театр так самозабвенно, что готовы трудиться даром. Сейчас подобных остается все меньше… К тому же мы с Лидой чем-то похожи, хотя она и выше ростом.