Андрей Рублев - Павел Северный

– Писано мной самолично. Признаешь годность – скрепишь подписью и печатями. И все концы отцовских тревог в воду канут.

Дмитрий, развернув свиток, не торопясь прочитал написанное. Поклонился Сергию в пояс:

– Благодарствую со смиренным почтением за заботу обо мне, грешном.

– О Руси, княже, моя забота, а стало быть, и о тебе, поелику обороняешь ее покой. Бог даст, завтра и окропим завещание в Успенском соборе во славу Руси навеки…

Весенняя распутица в 1390 году затянулась.

В лесах и оврагах все еще плотно лежали снежные сугробы под блеском обледенелой корки, таяли медленно, а главное, без желанных людям шумливых ручейков.

На тележниках и тропах вязким было тесто грязи. Туго распускались почки. Без охоты пели скворцы…

Москвой второй год правил великий князь Василий Первый.

Удельная Русь достойно отмолилась на панихидах по без времени почившему князю Дмитрию Донскому.

Новый князь, обликом невидный, на слова не тороватый, княжил с прищуром и с пристальной оглядкой. Смерть отца застала его врасплох. По совету отца взял себе в подруги дочь литовского князя Витовта, Софию, а тут уж по отцовскому духовному завещанию величают великим князем.

Москвой и княжествами судить-рядить тягостно, но Василий Дмитриевич, крестя лоб, правил по своему разумению, даже без материнских советов обходился, не говоря об иных прочих.

Юродивые на папертях сулили ему покой и беды. Вещания эти князю не новы. Знает, что Русь без тех или иных бед не живет. Но к любым шепоткам и вздохам бояр Василий прислушивался внимательно.

Москва и княжества тоже с оглядкой привыкали к правежу Василия. Черным людям был по нраву – парчу носил редко, не гнушался иной раз в соборе стоять в гуще молящихся черных людей, не вертя носом от их телесного духа.

Бояре, отвешивая Василию поклоны, молчаливо супились, видя, что он из их рядов выбирал себе в прислужники порой вовсе не знатных родом. Таких, как Федор Кошка,[15]который был всегда под рукой у князя. Крестясь, бояре наблюдали, как Василий отстранял от своего порога тех, кто при его родителе ходил в коренниках. Присматривались бояре к новому князю и придраться ни к чему не могли, был он по-христиански правильным.

Татарским баскакам Василий не нравился, потому на все их напоминания о долге перед Ордой отмалчивался. В обращении с ними не заносился, но как и отец, близко их к себе не подпускал. Василий понимал, что с татарами сейчас лучше обходиться молчаливостью – Большая Орда занята грызней с крымскими татарами. Надеялся, что, когда придет время, он сумеет сказать татарам свое ответное слово.

У Василия всяких забот избыток, но изживает их без тревожности. Не одинок бредет по княжеской тропе в Москве. Матушка рядом, выпестовавшая с колыбели, а через десятки верст в монастыре Святой Троицы благословитель отец Сергий, давший слово родителю до самой смерти не оставлять Василия в беде и радости.

Ходят по Москве про нового князя всякие слухи. Бабы судачат на все лады, что Василий молодую жену не шибко любит, оттого будто в соборе на молодух поглядывает. Говорят, что к меду он не пристрастен, жирность в еде не уважает, но любит всякую рыбу. Однако больше всего люд Москвы озадачивает то, что Василий неулыбчив, а если улыбнется, то лишь глазами, в коих светится доброта, переданная ему матушкой-княгиней.

Время шло, а Русь все еще поминала добрым словом Дмитрия Донского, сокрушаясь о его ранней смерти.

Только второй год правит Москвой великий князь Василий, помня завет отца, что держит он в своих руках все будущее единство Великой Руси. Только нельзя забывать молодому князю, что возле него уже водятся противники этого единства, и среди них – родной брат Юрий…

Весна в Новгородской земле только с первых майских дней начала подсушивать распутицу. В этот день было солнечно, но ветрено. Набегали тучки и сыпали бисером дождя. Пошуршит дождь и стихнет, будто вспомнит, что в Новгороде грязи не разведет и на настилах улиц зеркальцами не раскидает лужи. Бежит полноводный по-весеннему Волхов, в медных пятнах отраженного заката.

Выйдя из Детинца, шли берегом Феофан Грек и Андрей Рублев. Им по пути – в северную сторону Софийского конца: Феофану – домой, Андрею – в Зверин монастырь.

Живописцы окончили очередной трудовой день, обновляли во дворце архиепископа роспись крестовой церкви.

Феофан в синем плаще на голубой подкладке. Пышность волос примята бархатной скуфьей. Шагает, опираясь на посох. На Андрее – суконный коричневый кафтан, обшитый черной тесьмой, а на ногах – сапоги из желтой кожи.

Идут молча.

Андрея удивляла молчаливость византийца. Он не осмелился спросить, в чем ее причина. У старого человека есть причины быть молчаливым, хотя бы от раздумий. У Феофана таких раздумий немало накопилось. Разве напрасно он последнее время часто говорил с неудовольствием, что устал от Новгорода. Сокрушался, что новгородская жизнь сделала из него домоседа, а ведь в Византии он ездил с места на место, любил смотреть на все новое, не виданное прежде.

Портили Феофану настроение больные ноги и руки. В миновавшую зиму живописец часто отлеживался в постели; в руках с распухшими пальцами больно было держать кисть, но Феофан, превозмогая боль, работал с обычной энергией.

Шагая, Феофан недовольно откашливался, прищуривая глаза от бликов на воде Волхова. Покашливанием всегда выражал недовольство. За год частой совместной работы с живописцем Андрей успел приметить многое из его нрава, поэтому сегодня не сомневался, что молчаливость грека – признак недовольства. Андрей полагал, что старец тоскует по родине, недаром последние дни во время работы он рассказывал о Константинополе, о своих росписях его храмов, и Андрей видел, какими грустными были глаза рассказчика.

Когда свернули в переулок, ведущий к дому Феофана, он, оглядев Андрея, сухо спросил:

– Продолжаешь скрытничать?

– Не пойму, о чем ты?

– Почему молчишь, когда должен сказать, что обзавелся желанием покинуть Новгород? Мохоногов об этом знает, а я от тебя ничего не слышу. Откуда эта весть у него?

– Должно быть, от игумена Исидора.

– Ты беседовал с ним об отъезде?

– Высказал ему свое намерение.

– Когда задумал это?

– Когда узнал о недовольстве мной живописцев, работавших с тобой. Им не по душе, что ты добр и ласков со мной.

– Когда узнал о недовольстве?