Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин

они были словно вырублены из куска мрамора – готовые шедевры словесности. И всё же они явились из глубин безмолвия и спасли меня, слова, которые никогда прежде не срывались с моих губ: «Отче наш, Иже еси на небесех!» – Я приостановился на мгновение и продолжил говорить животворные слова: «Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли». Они пришли из ниоткуда, но я знал, что я – и только я один – выбрал их из всех сущих слов. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…».

Эти вещие слова стали символом, в который я вцепился что было сил: «…и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, и избави нас от лукавого». И в комнате стало поспокойнее.

Поначалу незримо, неприметно, но в моем сердце утвердилась тишина и умиротворенность.

Я усердно готовился к вояжу к Вере Иосифовне Лурье.

Тщательно помылся, побрился, побросал в сумку кое-какие вещи (на всякий случай взял рукописи и открытку от Веры Иосифовны) и вызвал такси. В дверях я в последний раз оглянулся на разбросанные по полу книги и листы бумаги. Творческий хаос мне не понравился.

Запирая дверь, я вдруг осознал, что еду к единственному человеку на свете, способному распутать все узлы, – к баронессе Вере Лурье. Движение – это жизнь: стоит только принять решение: «вперед», как тут же уходят прочь все сомнения, страхи, рушатся барьеры, а впереди открывается широкая прямая дорога.

Вера Лурье подскажет мне все, что я должен выполнить, или укажет путь к этому. Сначала Моцарт преследовал меня; настал мой черед гнаться за ним. Я не знал, куда заведет меня эта погоня. Может, в знаменитую «Канатчикову дачу», с диагнозом «параноидальная шизофрения». Может, смерть настигнет меня в обличье человека в сером, который и не человек вовсе, а некий фантом из Зазеркалья.

Скорее, я просто окажусь в незнакомом городе, один-одинешенек, без планов и надежд. Нищий, всеми брошенный. Но какая разница! Раз уж оказался в воде, то придется выплывать.

За рулем было спокойнее и увереннее, чем где-либо. Над всем довлел его величество немецкий порядок. Поля, которые в прежний мой приезд были зелены и пестрели цветами, теперь покрылись позолотой. Странно, но я вдруг почувствовал, что еду домой. Моя нелюбовь к новому фешенебельному Берлину усугублялась нелепостью этого ощущения, но я ничего не мог с ним поделать. С тревогой думал о Вере Лурье, как прилежный ученик о встрече с любимой учительницей после летних каникул.

Наконец, я свернул с главной дороги к коттеджу. Кругом стояла тишина – такая же глубокая, всеобъемлющая тишина, которая поразила меня в прошлый раз.

Я не стал подъезжать прямиком к коттеджу, а припарковал машину за двести метров от него – за садом Веры Лурье, под раскидистым деревом. И дальше пошел пешком, на случай, если придется удирать, а я был готов к такому раскладу.

Вот и коттедж, ослепленный солнечным светом. Он был какой-то отчужденный, словно неживой. Мне, как усталому путнику после долгой дороги, захотелось восхитительного сладкого чая с приятным восточным ароматом. Как тогда, во время моего первого приезда в Вильмерсдорф…

Я привычно подошел к сосновым воротам и просигналил звонком валдайского колокольчика. В ответ повисла пугающая тишина. Снова дал сигнал. И вдруг послышался мягкий девичий голос:

– Was es Ihnen notwendig ist? (Что Вам нужно?)

– Ich heisse Wladek Funke, der Freund Frau Lourie. Berichten Sie, bitte, dass ich aus Russland angekommen bin (Я Владек Функе, друг фрау Лурье. Я из Берлина.).

– О, Владек, вы, наконец-то! Дверь отперта, проходите, пожалуйста, – радостно проговорил девичий голос на чистом русском языке; и тут же щёлкнули автоматически отпираемые запоры.

Как и в тот раз, навстречу мне вышла девушка со славянской внешностью и, обняв меня, заплакала. Потом она проводила меня в комнату, залитую дневным светом.

Я растерялся, панически подумал: «Где Вера Сергеевна? Что с ней?».

Надежда, – так звали девушку, – будто прочитала мои мысли и, подняв залитое слезами лицо, сказала:

– Веры Сергеевны больше нет, она ушла.

В коттедже было прохладно и чуточку сыро. Мебель стояла, как и прежде, впечатление было такое, что хозяйка только что покинула квартиру и скоро вернётся. Если бы не спертый, затхлый воздух давно не проветриваемого помещения. В промельки штор сочился свет, окрашивая убранство комнаты бледно-сливочным и даже кофейным цветом.

На столике в прихожей лежали несколько нераспечатанных писем: одно из Англии, конверт из США с официальной печатью, три открытки и журнал «Нейшнл Джиогрэфик». Надежда взяла их с собой, и мы переступили порог гостиной, где я впервые встретился с Верой Сергеевной. Комната так же, как и тогда, была залита дневным светом. Переступив порог помещения, я вновь почувствовал ощущение неловкости и парализующую немоту.

Я подошел к столику, где лежали конверты, несколько чистых листов бумаги и ручка, и обнаружил там фотографию Веры Лурье в черной рамке. На ней по-немецки было выведено:

«Keinen unseren lieben Freund die Lyrikerin und die Baronesse des Glaubens Vera Lourie-Waldstetten mehr gibt es mit uns. Den Gottern gegeben und hat sie zu sich den 20. Juni diesen Jahres aufgefordert. Sie wurden ja die ewige Ruhe und der Geist sie wird sich in der Welt auflösen» («Нашего дорогого друга поэтессы и баронессы Веры Лурье-Вальдштеттен больше нет с нами. Господь призвал её к себе 20 июня сего года. Да упокоится душа в бесконечном Мире».)

Баронесса и русская поэтесса Вера Лурье ушла насовсем. Заодно с ней улетучилась призрачная надежда расставить все логические точки и выстроить наконец-то правдивое здание под названием «Моцарт». На мои глаза навернулись слезы, мне стало невыносимо жаль все вместе: славную русскую графиню Лурье, наш с ней неоконченный проект, рухнувшие в пропасть блестящие надежды. Куда же теперь идти, что делать, и кто виноват?

– Это вам, – пробудила меня Надежда и протянула фотографию Лурье.

Я кивнул и положил карточку во внутренний карман.

– А теперь перейдем к делу, а точнее – к тому, что не успела Вера Иосифовна, – резко проговорила девушка и, дотронувшись тёплыми и мягкими пальцами до моей руки, добавила грудным бархатным голосом: – Чаю с дороги —, как это принято у нас, у русских.

– Того самого, сладчайшего чая с экзотическим восточным ароматом? – поинтересовался я. – Как тогда, во время моего первого приезда в Вильмерсдорф?

– Именно, – кивнула Надежда и бесшумно ушла в кухню.

Я встал и подошел к книжной полке, на которой стояли книги всех форматов, размеров. На английском, немецком,