Сокровища Валькирии. Птичий путь - Сергей Алексеев

Еще в первые дни он изучил парк, знал самые удобные места, где можно легко перемахнуть решетку, однако сделать это не рискнул – патрули с собаками дежурили повсюду. Оставался единственный выход – по кустарнику над самой водой, – но когда Сколот приблизился к берегу, увидел сначала один, а потом и второй катер, причаленный к стыку заборов и реки. Понтон уже установили и теперь облагораживали берег, обрамляя его плитами. И эта ловушка захлопнулась. Оставалось где-нибудь спрятаться и выждать, когда закончатся это лихорадочное строительство, встреча важного лица и когда снимут оцепление. Такое укромное место было: левее от музея, почти на самом берегу среди вековых лип рос небольшой фруктовый сад, там же стояло около десятка ульев и небольшой рубленый амбар с пчеловодческим инвентарем. Сколот ночевал здесь дважды, и во второй раз не стал прятаться, устроился на крылечке, где сонным и совершенно случайно попал в руки сторожа. А на низком уютном чердаке, среди обветшавших магазиных надставок, рамок и мешков с изрезанными старыми сотами, можно было спокойно пересидеть это нашествие, даже не опасаясь собак: запах пасеки там был настолько яркий и стойкий, что перебивал все иные.

Сколот обогнул берегом здание музея, углубился в парк и осторожно вышел к саду. Там поставили часового – автоматчик в черном прогуливался между ульев, в нагрудном кармане отчетливо шумела рация. Значит, сарай уже проверили и взяли под охрану. Лаз на чердак был с торцевой стены, поэтому Сколот дождался, когда часовой удалится, забрался в тесное, пропахшее воском пространство под тесовой крышей и залег, положив голову на мешок.

Всякий скольник, проживший долгие годы в пещерах, не боялся одиночества и умел коротать время; оно, время, имело такое же материальное воплощение, как все на свете, и легко управлялось, если было совокуплено с чувствами. Тогда оно приобретало физические величины – размер, удельный вес, цвет, форму, плотность и даже запах. В этом случае из него, как из чистого железа, можно было сварить серебро, золото или даже платину, можно было растягивать его до бесконечности либо сокращать до мига. И напротив, время становилось давящим, мучительным, невыносимым, когда чувств не затрагивало, существовало параллельно им, отчего и жизнь, от мига до бесконечности, получала те же качества.

В материи времени скрывалась тайна бессмертия…

Сколот вновь вернулся к ощущению реальности, когда в парке стало необычно тихо. Исчез постоянный фон звуков – урчанье редких теплоходов на реке, отдаленный гул компрессора возле музея, стук, назойливое скрежетание инструментов, обрывки гортанной речи и шорох шагов часового. Вместе с этой настороженной тишиной прекратилось всякое движение, и только невидимые пчелы еще продолжали звенеть в вечернем воздухе, словно угасающий камертон, создавая впечатление наваливающейся глухоты.

На сей раз он не спал, но все равно возникло чувство, будто произошло или начало происходить что-то важное. Высунувшись из укрытия, он сразу обнаружил исчезновение часового, а когда спустился на землю и прокрался садом к берегу, выяснилось, что нет патрулей, барражирующих вдоль забора, а катера отошли от полузатопленных решеток и встали на якоря близ фарватера с обеих сторон парка. Парадный фасад даже при вечернем солнце выглядел ослепительно белым, на черных клумбах рдели коврики цветов, а высокий, аккуратно подстриженный береговой склон перечеркивала белая лестница с голубыми перилами.

Издалека музей теперь напоминал новенький белый пароход, отчего-то покинутый людьми, ибо насколько хватал глаз не было ни единого человека, если не считать одинокого полуголого каменного атлета, поддерживающего пустой картуш. Безлюдье, впрочем как и тишина, сразу показались обманчивыми, и если на Мауре можно было ходить открыто, кричать, палить костер и делать что вздумается, то в этой ловушке хотелось передвигаться с оглядкой, от дерева к дереву. Сколот таким образом пробрался сначала к центральной аллее с еще не остывшим, свежим асфальтом и только хотел по-партизански перескочить ее, как увидел невзрачный профиль человеческой фигуры, таящейся на другой стороне. Чуть позже еще одна проступила на боковой дорожке и, помаячив, как призрак, скрылась за темными стволами лип. Сколот присел за дерево и тут заметил третьего – эдакую серую колеблющуюся тень, перетекающую через открытое пространство между музеем и парком. Эта же или уже другая тень в скором времени неожиданно вычленилась из крашеного фонарного столба и, прижимаясь к деревьям, поплыла прямо на Сколота. Оказалось, подобного серого, незримого народа здесь еще больше, чем днем автоматчиков в черном! Сколот стал осторожно передвигаться к музею вдоль края аллеи, чтобы не оказаться на пути призрака, однако сбоку, на светлой от зари дорожке, возник уже не призрак, по крайней мере от него падала на асфальт реальная тень и доносился мягкий шорох подошв. Отступать можно было только лесом, к тыльной стороне здания, к которому парк примыкал почти вплотную.

Пригибаясь, Сколот отступил до самой опушки, затем перескочил свежую клумбу и скрылся за спинкой садовой скамейки. Отсюда до двери черного хода оставалось шагов десять, причем по открытому пространству, однако место показалось более безопасным, чем темноватый парк, кишащий серыми тенями, – неудобно было разве что все время сидеть на корточках. Но если дождаться сумерек…

Вдруг на опушке, там, где он был всего минуту назад, проступил человек – словно след вынюхивал! Когда такие же фигуры возникли слева от центральной аллеи и на дальнем углу здания, по сути отрезав Сколота от парка, стало ясно, что это не случайно, они преследуют конкретно его, каким-то образом точно угадывая маршрут движения. Если сейчас они сойдутся с трех сторон – прижмут его к зданию, и будет уже не вырваться. Оставалось единственное решение: пробраться к черному ходу и войти в музей, за стеклянным фонарем и навесом самой двери не видать…

Стараясь не подниматься выше спинки скамейки, он сделал бросок под музейную стену и уже от нее проник в фонарь. Отсюда просматривалось только одно привидение, то, что шло по следу, и оно теперь маячило возле клумбы. Сколот осторожно потянул дверь – оказалась незапертой!

В гардеробном холле под парадной лестницей было темновато и пахло почему-то не забытыми вещами, стариной и пылью, а как в парфюмерном магазине – сладковатой цветочной туалетной водой. Он прислушался, присмотрелся к сумраку и сразу же нырнул за барьер вешалки, где обыкновенно спал сторож. Его лежбища в углу уже не было, впрочем как и другой мебели, – всё лишнее вынесли, стены отмыли и покрасили в больничный белый цвет, видимо подчеркивая расхожее суждение, с чего начинается каждый театр. Спрятаться тут было негде, поэтому Сколот обогнул гардеробную и очутился в парадном холле с широкой лестницей, покрытой новой, ярко-красной ковровой дорожкой.

И тут увидел экскурсоводшу, сидящую на нижней ступеньке в сиротливой и жалкой позе, несмотря на то что была принаряжена в белую кофточку, раскрашена обильным макияжем, а модная, в сосульку, прическа зачем-то увенчана огромным нелепым бантом. Эдакая горестная, промокшая насквозь Аленушка на камешке…

– Добрый вечер, – безвинным полушепотом произнес он. – А я подумал, ты в зале зеркал…

Дара встрепенулась, вскочила и случайно цокнула высоким каблучком, сама испугавшись такого звука: после генеральной уборки и косметического ремонта здание музея отчего-то стало гулким.