Варварская любовь - Дэни И. Бехард

Он заставляет меня почувствовать, будто я на войне, сказал Энди. Будто я – часть чего-то важного.

Почему ты не пошел в армию?

Ни за что. После того, как я увидел Денни – это развороченное колено, а сам просто кожа да кости, – у меня всякое желание пропало.

Кое-что в репликах Энди касалось и Сат-Пуджи. Он подумал о льстивых речах Джамготи, о том, как тот раскрывает сердца других людей, словно в них нет ничего нового. Был ли Сат-Пуджа для него просто сообщником – неотъемлемым элементом всякого приключения? Поводом для Джамготи слышать собственную мудрость и изумляться? Энди поймал волну с азиатской музыкой – трепещущий струнный инструмент, звучавший, словно скорбный женский голос. Сат-Пуджа почувствовал, что устал. Ему захотелось освободиться от всего этого, стать благим и чистым, совершить несколько миролюбивых жестов, расслабив плечи, просияв лицом. Это было совсем не похоже на приключение.

Если ты ищешь Бога, сказал Энди, тебе стоит попробовать вот это. Он указал на закупоренную колбу с жидкостью. Сат-Пуджа вспомнил то, что много лет назад читал об алхимии, расшифровывая инструкции по изготовлению золота, но то были на самом деле инструкции, как превратить низкую душонку в квинтэссенцию бессмертия. А теперь вот он где – в лавке снадобий, в пузырящемся чужеродном мире.

Он допоздна просидел с Энди, вслушиваясь в ритмы незнакомых языков, в иностранный смех. Этот миг мог стать просто очередной дозой мировой боли, он был – его вельтшмерц, его страстное желание, чтобы мир стал чуточку лучше, сладкая тоска: ветер в стекло, прохладная летняя ночь посреди пустыни. Но теперь он задумался, не столько слушая, сколько постигая спокойные ощущения Энди.

Ванкувер – Нью-Мексико

2006

Итак, жизнь превратилась в реестр. Франсуа пытался найти в этом какой-то смысл. Он не преуспел в попытках видеть жизнь в виде заголовков, или телесериала, или руководства по эксплуатации. Ему было всего сорок девять, а он чувствовал себя стариком. Если когда-то работа была только необходимостью, то теперь она казалась ему поблажкой. Годы сжались до размеров заурядного дня. Возраст проявлялся намеками – смягчившимися чертами лица, непривычными разговорами о датах. Обессилев, он скатился к прежнему неверному произношению. Несмотря на все выдохшиеся попытки, он так и не смог до конца изжить акцент. Теперь он чувствовал потребность припомнить все, что когда-то старался забыть, ему нужно было понять, что привело его в эти места. Он ел в одиночестве из колесных колпаков в своем опустевшем ресторане, уставившись на афиши Джеймса Дина и Мэрилин Монро.

Ночами он стал просыпаться в поту, задыхаясь в горячке, голова кружилась, на губах белел какой-то налет, наверное, от не смытой с вечера зубной пасты. Он обратился к врачу. Для него стало открытием, что различные клиники, принимающие без предварительной записи, дают совершенно разные предписания, но выполнял их все. Однажды ночью он проснулся и подошел к окну. Крыши и двор укрыл снег. В прериях зима была намного суровее – исчезающий горизонт бледных полей, шквалы, оседающие вдали. Потом он понял, что различает под снегом бурьян. Стоял июнь. И это был не снег, а лунный свет. Ему пришлось выйти на улицу, чтобы разобраться в своих ощущениях, почувствовать теплый воздух.

Вскоре после этого он согласился сдать анализы и сделать рентген. Врач смотрел ему прямо в глаза. Франсуа слушал, но слова не складывались в осмысленную фразу. В остальном вы здоровы, мимоходом добавил доктор, но такое встречается сплошь и рядом.

Франсуа забрал снимок с экрана и вышел. Сев в машину, он почти передумал и уже хотел вернуться: вдруг он что-то не так понял, пропустил, или врач забыл ему сказать? Вместо этого он навестил Эдуардо. Изучив снимок при свете кухонной лампы, Эдуардо сказал: все верно, так и есть. По пути домой Франсуа пришлось сделать крюк, чтобы зайти в общественный туалет. Туалет был загаженный, тускло освещенный, ручка на металлической двери отвалилась и дребезжала. Под ногой хрустнул шприц. Что бы ни сжигало его изнутри – будь то страх или рак, – оно вспыхнуло снова. Он видел виноградную лозу своего кишечника, как будто в нем что-то вскипало, бурлило. Неужели нынешнее умирание – расплата за все годы превосходного брюшного пресса? Без сомнения, тот чертов электрический пояс действительно настолько опасен, как предупреждал Эдуардо. А может, аукнулось время, когда он был подопытным кроликом? Наверное, он гнил изнутри. В то же утро он нащупал полость в зубе. Он был уверен, что его дыхание смердит. Он все еще был молод. Он чувствовал в костях мощь металла, раскаленного в доменной печи. Он зарабатывал, наблюдая, как его друзья отходят от дел, обзаводятся внуками. Его сын далеко, занят поисками спокойного совершенства в жизни. Пегги сказала, что Харви чокнулся, присоединился к секте на Юго-Востоке – секте, безумной даже по ее меркам.

Каким будет его последнее значительное деяние? Несколько дней назад, читая газету в баре, он наткнулся на статью о криогенике. В ней упоминалось несколько круглых состояний, рядом с которыми его доходы были просто ничто, пшик. Но теперь, беря в расчет время, в котором его уже не будет, он понял желание других, чтобы их заморозили, законсервировали. В криогенической паузе пребывают Уолт Дисней, и Тед Уильямс, и многие другие, чьи головы отделены от тел и заморожены, запечатаны в недрах арктического воздуха до лучших времен, когда им смогут вырастить из бесформенной слизи новые тела для пересадки, – но он для этого недостаточно богат. Его слезные протоки напряглись, глаза нестерпимо зудели, и даже мысль об этом смертным холодом студила дыхание в ноздрях. Рак захватывал его тело. Шансы на излечение сомнительны, а попытки продлить жизнь, по словам доктора, в его возрасте хотя и возможны, но очень болезненны. Единственный смысл продолжения, который мог себе представить Франсуа, был в том, чтобы отыскать Харви и помочь ему повернуть жизнь в лучшее русло. Сам он долгие годы шел к откровению собственной силы.

Больше часа он просидел среди аммиачного запаха мочи. В нем бурлило разочарование в собственном теле. Слой за слоем проявлялись на стенах граффити, они вились в темноте, как виноградные лозы оплетают решетку. Он хотел сына по своему образу и подобию, и может быть, еще не слишком поздно, в конце концов. Но когда он представил себе теперешнего себя, лицо его застыло, стало жестким и неумолимым.

За несколько недель он продал все, даже дом и бизнес. Франсуа не хотел рисковать, ведь в его отсутствие все, что он выстроил с таким трудом, могло превратиться в ничто. Но его активы, особенно проданные в спешке, оказались не совсем такими значительными, как он думал. Он написал завещание, оставив все Харви, прибавив некоторые указания, а затем распределил сорок тысяч американских долларов крупными купюрами по отделениям нейлонового пояса для денег. В те дни он часто засыпал. По ночам он смотрел телевизор и впервые в жизни увидел фильм о боевых искусствах: пьяный мастер, мстительный дублер, великий воин, покидающий монастырскую тишину. Беседы о концентрации, мудрости и форме, дракон, тигр, журавль, и то, как эти тела взлетали в воздух, – все это напомнило ему, как естественно было мечтать. Внезапно он почувствовал себя изможденным. Он выключил телевизор. Последние два дня своего законного пребывания в доме он провел в постели. А потом пришло время. Автомобили выезжали с боковых дорожек на улицу, отправляясь на работу. Они входили в клин солнечного света меж двух домов, словно вспышки фотокамер. Он перестал быть частью всего этого.