Мэрилин Монро - Дональд Спото

Благодаря мастерству Келли в снимках Мэрилин нет ничего похотливого; ее неподдельная чувственность таит в себе скорее своего рода классическое спокойствие, естественную женственность. Когда нервная по натуре Мэрилин нагой и в блеске ламп вставала перед объективом фотокамеры, ею в тот же миг овладевало спокойствие, а вытекающая из него чувственность является скорее естественной, нежели непристойной. Ее привлекательность производит впечатление непобедимости; ее «детскость» лучится спокойствием взрослого человека; ее зрелость воплощает невинность, которая взывает к чувствам как мужчин, так и женщин. Редко удается так тонко уловить наготу на фотографиях, как это случилось во время сеанса Келли-Монро в мае 1949 года.

Словно наперекор майской серии фотоснимков с Томом Келли, в конце июня и в начале июля 1949 года Мэрилин Монро одевалась с подчеркнутой, даже чуть чрезмерной элегантностью.

Лестер Коуэн был не только продюсером кинофильма «Люби счастливо», но и опытным организатором, отлично знавшим, что нет более полезной штуки для успешного прохождения премьеры фильма, чем присутствие на ней изящной и сексуальной блондинки. Поэтому контракт, подписанный с Мэрилин, обязывал ее участвовать летом в турне по стране для продвижения упомянутой кинокартины в массы: ведь актриса была, бесспорно, самым привлекательным элементом этой ленты, хотя на экране появлялась всего на пару минут. Коуэн обеспечил ей вознаграждение в размере ста долларов в неделю на протяжении пяти недель плюс оплата рекламы в каждом городе и чеки на новые наряды. «Я купила самые красивые вещи, какие только удалось найти в голливудских магазинах, — вспоминала артистка. — Ничего дешевого или смелого. Джонни и Наташа сказали мне, что я должна путешествовать как дама, каковой я, по их мнению, пожалуй, не являлась. Поэтому я купила себе пару превосходных шерстяных костюмов и свитеров, несколько блузок, застегивавшихся под горлышко, а также строгий жакет».

Не будучи предупреждена о том, что в Чикаго и Нью-Йорке лето обычно бывает не столь приятным, как в Южной Калифорнии, Мэрилин быстро убедилась: ее костюмы, пожалуй, чуть плотноваты и жарковаты для климата, при котором температура в городе превышает тридцать градусов, а влажность — семьдесят процентов. На Манхэттене она выдержала только четыре съемочных сеанса у фотографов и две короткие встречи с прессой, после чего побежала сменить свои строгие шерстяные костюмы на легкие и воздушные летние платья — с открытой спиной, без рукавов и с большими декольте. Фоторепортеры из газетных отделов новостей непрерывно щелкали затворами, фотографируя ее, а Мэрилин с типичным для нее пикантным духом противоречия и своеобразной строптивостью надевала к своим до предела декольтированным туалетам элегантные белые перчатки.

В течение всего этого путешествия Мэрилин была словно «тот, кто привлекает взоры всех», как Офелия выразилась о Гамлете; она использовала это обстоятельство, ловко соединяя свой опыт фотомодели, манекенщицы и актрисы со многим из того, чему научилась от Наташи и Джонни. «Ее природная смышленость проявлялась в умении говорить надлежащие вещи в надлежащее время, — сказала как-то Наташа. — В контактах с людьми у нее было прекрасное чутье на ситуацию». Мэрилин делала ручкой толпам зрителей, улыбалась, посылала в публику воздушные поцелуи, раздавала автографы тем, кто приходил в кинозалы на премьеру картины «Люби счастливо», и навещала в больницах детей-инвалидов.

Цель всех указанных выступлений и встреч состояла в рекламе нового фильма. В соответствии со сложившимся обычаем, звезд кино в ту пору принимали словно членов царствующего дома: они были кинематографическими королевами и принцессами, но одновременно, как давали понять народу, — обычными женщинами, которые «всегда» интересовались делами простых людей. Если говорить о Мэрилин, то тут имелось одно принципиальное отличие от других кинодив: она пребывала с больными, обездоленными и неполноценными детьми дольше, нежели с помешанной на ней публикой или с нахальными репортерами. В Оук-парке, штат Иллинойс, и в Ньюарке, штат Нью-Джерси, она довела людей, ответственных за ее расписание, чуть ли не до нервного припадка, когда настаивала на персональной встрече с каждым ребенком из штатного приюта для сирот и с каждым больным из госпиталя для неимущих инвалидов. Эти ее посещения не имели в себе ничего общего с показной добротой; надо сказать, что, в принципе, Мэрилин вообще не рекомендовала фотографам фиксировать на пленку подобные печальные встречи.

Поздно вечером и по ночам Мэрилин в своих гостиничных номерах погружалась в чтение трудных романов Марселя Пруста и Томаса Вольфа[144], а также отрывков из книг Зигмунда Фрейда с изложением теории сновидений. Потом, после многих часов, проведенных за чтением, она позволяла своему счету за телефонные разговоры расти до заоблачных высот; этому способствовали ночные беседы с Наташей, которой Мэрилин задавала бесконечные вопросы, стараясь восполнить многочисленные пробелы в своем образовании. Охотнее всего она вела дискуссии насчет образа Грушеньки из «Братьев Карамазовых» («пожалуйста, делай в слове "Грушенька" ударение на первый слог», — настаивала Наташа). Как-то Джонни Хайд сравнил Мэрилин с этой похотливой и не совсем понятной героиней Достоевского; при этом он даже бросил мимоходом — пожалуй, без особой серьезности, — что в планировавшемся студией МГМ фильме по этому роману, сценарий к которому писали в то время Джулиус и Филипп Эпстайны, соответствующая роль была бы весьма подходящей для Мэрилин. Однако она восприняла мимолетное замечание Джонни с убийственной серьезностью и вскоре стала чуть ли не маниакально интересоваться распутным прошлым этой девушки и ее искренним, великодушным сердцем. Вначале хитроумная и решительная, Грушенька благодаря любви к Дмитрию Карамазову стала более чистосердечной и менее самолюбивой, а к концу романа искупила свои промахи и ошибки возвышенной жертвой. (В этом плане могли бы оказаться любопытными размышления о том, отождествлял ли Джонни себя и Мэрилин с героями Достоевского.) «Это была самая трогательная история из всего, что я когда-либо читала или слышала, — сказала Мэрилин позднее. — Я спросила Наташу, получится ли из этого хороший фильм. Она ответила утвердительно, но добавила, что если речь идет обо мне, то пока еще слишком рано думать о такой роли». Телефонные разговоры Мэрилин с Джонни не были до такой степени проникнуты литературой: он быстро уступал и соглашался с любым мнением молодой красавицы по поводу русских классиков, поскольку прежде всего его интересовало, хранит ли она ему верность.

Однако у Джонни не было причин расстраиваться. Совершенно случайно в Нью-Йорке тем летом работал Андре де Динес. Он разыскал Мэрилин в отеле «Шерри-Нэзерлэнд» и одним субботним утром вытащил ее на Лонг-Айленд. «Внешностью и свободой поведения она уже тогда напоминала признанную звезду экрана, — вспоминал он через многие годы, — и просто лучилась радостью». Именно так она и выглядит на фотографиях, сделанных им в тот летний день, когда в белом сплошном купальном костюме и со спутанными мокрыми белокурыми волосами резвится на пляже. Мэрилин подпрыгивает, танцует и бродит по волнам, сидит на песке и рисует пальцем незамысловатые узоры и небрежно крутит во все стороны зонтик в горошек. Это была Сабрина или Ундина — нимфа вод, морская нереида[145], очаровательным образом пробуждающаяся к жизни.