Чистая речка - Наталия Терентьева

Я еще раз с осторожностью посмотрела в коробку.

– Ничего себе… Такие лапки… На руки человечьи похожи…

– Ну да… Вот лечу ее.

Я с удивлением взглянула на Виктора Сергеевича.

– А как иначе? – улыбнулся он. – Живое же существо, жалко. Вот тебе кого-нибудь жалко, Брусникина?

– Конечно. Очень многих жалко.

– А меня?

– Вас? – поразилась я.

– Да нет! – засмеялся он и замахал руками. – Шучу, не слушай меня. Вставай. Я тебе покажу, что я хочу, чтобы было в результате.

Виктор Сергеевич танцует изумительно. У него нет неприятной сладости в движениях, как бывает у некоторых мужчин-танцоров, он двигается достаточно грациозно, но по-мужски, и резко поворачивается, и высоко прыгает. И сейчас, когда он показывал мне мои движения, он все равно делал все по-мужски.

– Поняла?

– Да, – кивнула я. – Я попробую.

– Живот втяни, – он слегка хлопнул меня по животу и остался стоять рядом, не отошел к зеркалам, как он обычно делает. – Давай-давай, энергично двигайся! Что ты как неживая сегодня? Ты ела?

– Да.

Не говорить же ему, что тетя Таня с утра как поставила кашу, так и забыла о ней, выйдя во двор и увлекшись воспитанием дяди Гриши. Дядя Гриша обещал ей наколоть дров – у нас обычно топится печь в столовой газом, который привозят в огромных черных баллонах. Но тетя Таня газ экономит и топит чем попало – углем, старыми коробками, дровами.

Уголь – тоже большая ценность. Мы выгребаем его из всех печек, которые у нас есть, еще иногда Зинаида привозит на грузовике огромный мешок из поселка. Но сейчас кончилось все. Новый газовый баллон тетя Таня принципиально не хотела открывать, а ни угля, ни пустых коробок не было. Дрова же были напилены, но слишком крупно – не входили в печку. Она попыталась было пристроить колоть дрова Веселухина и Гошу, но те легко отговорились, ссылаясь на приказ нашей и.о.

После того как летом слетело топорище, когда Веселухин колол дрова для бани, и зашибло тети Танину же собаку Варьку, не сильно, но та долго хромала после этого, к топору и пилам нам категорически подходить запретили. Мальчики только были рады. Вот тетя Таня и уговаривала дядю Гришу наколоть дров помельче, чтобы входили в топку.

– Апосля! – отмахивался дядя Гриша, философски с утра настроенный. Он как раз скрутил себе огромную козью ножку, как он называет свои папиросы, набил ее табаком и раскуривал.

– Покуришь потом! Наколи иди дров! – увещевала его тетя Таня, стоя посреди двора, широко расставив ноги и уперев в бока свои крепкие кулаки.

– Апосля! – повторял дядя Гриша, с оханьем и ворчанием переходя в другой конец двора. – Пацанов гоняй! Ишь… вышла… стоить… Спина у меня… и вообще… настрой не тоть…

– Настрой у него не тот! А как ко мне по ночам лезть, у него тот настрой!

– А! – незло отмахивался дядя Гриша. – Бабы! Что с их взять! Уйди отседа! Не пойду, хочь режь. Тоска у меня сегодни… Поняла, баба? Не пойду… Можа апосля, а можа и не…

Тетя Таня, поняв бесполезность уговоров, попыталась подойти к дяде Грише и встряхнуть его как следует, но отлетела тут же. Дядя Гриша – жилистый и сильный мужичок.

– Вот ты у меня получишь! – ядовито покривилась тетя Таня. – Вот ты у меня увидишь! Вот ты…

Дядя Гриша повернулся к ней спиной, а тетя Таня еще долго стояла во дворе, материлась, пыталась поймать Веселухина с Гошей, звонила куда-то по телефону – и куда только она могла звонить, кому, когда вся жизнь у нее здесь, – потом сидела рядом с дядей Гришей, тоже курила, только свои сигареты. А каша все это время стояла на плите. Горела, горела, горела, пока вонь от пригоревшего пшена не стала разноситься по двору.

Тетя Таня, учуяв носом гарь, не побежала, а стукнула изо всей силы дядю Гришу по спине кулаком и тяжело потопала в столовую, проклиная все на свете, меня в том числе, потому что я попалась ей на дороге. Поэтому кашу эту все поковыряли и пошли обратно, ждать обеда. Не знаю, что было на обед, я же ушла перед обедом, чтобы за мной не увязался потом Веселухин.

– А если ела, то что ты такая квелая? У тебя… все хорошо? Нормально себя чувствуешь?

Виктор Сергеевич всегда очень деликатно спрашивает о женских проблемах, хотя я знаю, что тренеры обычно не церемонятся в этом смысле, – старшие девочки, которые занимались легкой атлетикой до детского дома, рассказывали, когда я была еще маленькой. Я теперь понимаю, сколько лишнего слушала тогда, и стараюсь не говорить с Любой о том, что ей еще рано, хотя, получается, она сейчас мой самый верный и надежный друг.

– У меня все хорошо, – ответила я и постаралась делать все как можно лучше.

Виктор Сергеевич смотрел-смотрел на меня, потом резко выключил музыку, подошел совсем близко и взял за руки. Заглянул в глаза:

– Что? Обижаешься за что-то?

– Нет. – Я подумала и решила сказать. Это лучше, чем бы он думал, что я не хочу танцевать отличное соло, которое он мне придумал, или дуюсь на него. Мне не на что дуться. – Я хочу есть.

– Есть? – переспросил Виктор Сергеевич, не ожидавший такого ответа.

– Да, – кивнула я. – Просто умираю, как хочу есть. Попила на занятии, сначала перехотела, а потом снова захотела.

– Ну вот, здравствуйте вам! – всплеснул руками Виктор Сергеевич и как будто ненароком обнял меня, крепко-крепко. Как брат. Или почти как брат. У меня никогда не было брата, точно не знаю. – Ну да. В чем только жизнь теплится! Где тело? Я спрашиваю, Брусникина, где твое тело? Что такое, почему ты не поела? Так, Витя, – сказал он, улыбаясь себе в зеркале во всю стену и грозя себе же пальцем, – покорми ребенка, а потом уже приставай к нему со всякими глупостями.

Я понадеялась, что под глупостями он все-таки имеет в виду танцы, а не что-то иное, и чуть отступила от него.

– Правильно, правильно, Брусникина! – кивнул Виктор Сергеевич. – Сильно ко мне не жмись, не надо, я за себя не ручаюсь. Есть тело, нет тела, но как-то оно все так у нас с тобой закручивается… Не жмись ко мне, от греха.

Я не стала спорить, кто к кому на самом деле жался, и отошла еще на пару шагов.

– Так, и чем же тебя кормить? А у меня, кроме кофе и конфет, и нет ничего. Столовая закрыта. Ну что, сходим в магазин?

– Там хлеба нет, – предупредила я.

– А зачем нам хлеб? – засмеялся Виктор Сергеевич. – Смешная ты… Хотя… Действительно, что там есть? Сушеные кальмары… А конфетами не наешься? Нет? Шоколад всегда в лесу едят, когда есть нечего. И сил – на целый день хватает. Съел плиточку – и идешь себе, идешь…

Я с подозрением взглянула на Виктора Сергеевича. Очень сомневаюсь, что он когда-нибудь был в лесу без еды, ел шоколад и шел себе, шел…

– Что смотришь? Ох, глаза твои, как омуты… Даром, что серые… или не серые… Ну-ка, какого цвета у тебя глаза, Брусникина?