В Эрмитаж! - Малькольм Брэдбери

Я воображал финнов глубокомысленными очкариками, все время проводящими в библиотеках, постоянно обсуждающими романы Чарльза Диккенса, сказки Толкина и модернистскую фрагментацию в поэме Т. С. Элиота «Бесплодная земля». И в один прекрасный день я получил от моих финских издателей (о, какое сладкое слово!) письмо с ошеломительным предложением. Они не просто хотели перевести мою книгу — они приглашали меня слетать в Финляндию, встретиться с прессой, сфотографироваться с моим переводчиком, а затем совершить турне по стране, выступить в литературных кружках и читательских клубах, члены которых говорят по-английски, — а такие клубы, судя по всему, имелись даже в самых глухих городишках и селах Финляндии. Я прочел это письмо и, конечно же, ответил «да». Уже в те дни я на любое предложение отвечал «да».

Итак: место действия — Финляндия, месяц — февраль, время — невинное начало шестидесятых. В то время, как я уже говорил, Финляндия казалась мне столь же чужой и далекой, как Монголия, и столь же политически неясной, как Дубай. Об истории Финляндии я не знал ровным счетом ничего — кроме того, что находится она на Балтийском море, за берега которого время от времени воюют все кому не лень; и что она очень пострадала от русского вторжения во время Зимней войны; что она отстояла свою независимость и не была поглощена своей хищной и экспансивной соседкой, хоть и заплатила за это немалую цену. В политическом отношении она занимает какое-то межеумочное положение, иногда попадает в западню между Западом и Востоком, а обычно пробирается политической дорожкой, которую обычно называют «финляндизацией». В те времена холодная война была еще очень холодной. Еще не завершился первый период ядерной тревожности. Сталина не стало, но самолеты-шпионы все еще кружили по небу, боеголовки ракет целились во все стороны, и казалось, что самоуничтожение человечества — дело нескольких ближайших минут. Кубинский кризис еще не разразился, еще маячил за поворотом.

Но суровый политический климат, волновавший всех, оказался куда теплее, чем ледяная северная зима, с которой я столкнулся, отправившись в свое первое литературное путешествие. Я перелетел через Северное море на стареньком самолете с пропеллером, за штурвалом которого сидел, конечно же, Капитан Стронг. Насколько я помню, мы сели в Стокгольме для дозаправки, и нам разрешили выйти из самолета и немного побродить вдоль бесконечных стеллажей с порнографией. Потом мы поднялись в воздух и полетели через тревожные воды политизированного Балтийского моря. Его проливы бороздили русские военные суда, подо льдом шныряли западные подлодки, по берегам скитались шпионы и беглецы в поисках информации или убежища. Из пыльной кабины самолета весь Финский залив выглядел одной сплошной льдиной. Под нами работали мощные буксиры-ледоколы, пробивавшие узкие дорожки для кораблей среди массивных ледяных глыб. Наконец появились знаки посадочной полосы. Мы подлетали к ним все ближе и ближе, спускаясь к ландшафту, который, как замерзшее море, выглядел совершенно бесцветным: агрессивная белизна, хвойный лес, сугробы и поземка, поземка и сугробы…

Маленький хельсинкский аэропорт показался мне странным и мрачным местом. Было сразу заметно, что до города отсюда ехать и ехать: в аэропорту царила та странная тишина, которая иногда опускается над миром вечных снегов. Хельсинкский автобус медленно тащился по разъезженным и накрепко замерзшим дорогам через густой лес, мимо лесопилок, лесоповалов, дымящих бревенчатых изб. Но погребенная под снегом столица Финляндии встретила нас таким же роковым безмолвием. Трамваи бесшумно скользили вдоль бульвара, беззвучно проезжали машины, а над крышами домов тихо поднимались печные дымки. По замерзшим улицам и площадям я отправился в мою гостиницу — очаровательное белое сооружение под названием отель «Гурки», в котором (как я узнал впоследствии) во время войны располагалась штаб-квартира гестапо. Но то было двадцать лет назад — тогда другие враги враждовали между собой и другие политики заключали другие альянсы. А сейчас прошлое гостиницы даже как-то согласовывалось с той атмосферой комфорта, которую она предложила замерзшему странствующему писателю: она была столь же непреклонно и осознанно теплой, насколько холоден был мир за ее стенами.

Я распаковал свои вещи в чистом и удобном номере, обнаружил лифт (он назывался хисси) и спустился в фойе, куда за мной обещали зайти мои зарубежные издатели. Я был чрезвычайно доволен. Неожиданно для себя самого я обрел зарубежных издателей — людей, которые сами вызвались познакомить с моим романчиком новую аудиторию, о характере которой я тогда не имел ни малейшего представления. Я сел в кресло и, чтоб убить время, принялся просматривать подшивку местных газет, выложенную здесь в качестве «легкого чтения». Фотографии поразили меня своей сугубой кровавостью (ужасные автомобильные катастрофы, тела застреленных и повешенных в лесной чаше); но, главное, тексты — они были написаны на абсолютно тарабарском наречии. Финские имена существительные ведут себя как раковые опухоли, разрастаясь от щедро добавленных слогов, а глаголов как будто и вовсе нет. Лексикон состоит из древних слов, выживших после некой семантической катастрофы. Многословие, бессистемность, какая-то дикарская изобретательность, как будто язык все еще находится в процессе создания. Странно было даже помыслить, что мои произведения, с их реализмом и социальными наблюдениями, могут быть переведены на этот, с позволения сказать, язык.

Я немного почитал, потом понаблюдал, как рабочие освобождали клиентов, застрявших в хисси, — американского туриста в клетчатых штанах и его рыдающую жену.

— Моя жена проторчала там два часа, — негодовал турист.

— Наши финские хисси работают замечательно, — невозмутимо отвечал управляющий. — Мы экспортируем их во все страны мира.

— О боже, в одном из них я когда-нибудь умру! — воскликнул турист, обнимая свою всхлипывающую жену. — И зачем мы только поехали в эту Европу?

— Финляндия не Европа. Финляндия — это Финляндия, — заметил управляющий.

На этом месте в холл вошли двое крупных мужчин в длинных кожаных пальто, припорошенных снегом, и мохнатых шапках. Они остановились и стали угрожающе озираться по сторонам. Незнакомцы напомнили мне об агентах гестапо, обретавшихся в этих апартаментах двадцать лет назад. Они направились в мою сторону… Я услышал, как один из них произносит мое имя.

И тут я все понял. Эти крепкие ребята — вовсе не агенты. Это издатели из фирмы, которая собирается публиковать мои произведения. То есть я понял это, когда мы с ними спустились по лестнице в бар. Они представляли один из известнейших издательских домов Финляндии, где много десятилетий подряд печатались произведения финских классиков — Рунеберга и Топелиуса, Киви и великого Леннрота, без которого у нас не было бы «Калевалы», а следовательно, и «Гайаваты» Лонгфелло. Издатели оказались добросердечными людьми (впрочем, в этой холодной стране я повсюду встречал теплое человеческое отношение) и большими специалистами по водке — или, точнее, по поразительному количеству разных водок, предлагавшихся в этой приполярной стране; по их настоянию я перепробовал все сорта. Затем мы перебрались в ресторан, чтобы поэкспериментировать с бифштексом из оленины и китовым мясом. А потом наступил вечер.