Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

Они садятся на автобус, едут в град Титаник, ходят по базару, раскинувшемуся в высохшем русле реки. На ферме моста болтается повешенный: босой, с отрезанными ушами, со свернутой набок шеей. Базар заполняет толпа: торговцы, менялы, продавцы сигарет, женщины в бурках суют всем под нос фальшивые рецепты на антибиотики и вымаливают подаяние, жующие насвар[54]талибы с хлыстами в руках высматривают в толпе, кто не так засмеялся, раскрыл лицо или еще как-то нарушил порядок...

В ларьке с игрушками Залмай хватает резиновый мячик в желто-синих разводах.

— И ты себе что-нибудь выбери, — благосклонно предлагает Рашид Азизе.

У той разбегаются глаза.

— Живее, через час мне надо быть на службе.

Азиза останавливает свой выбор на забавной игрушке, вроде крошечного автомата по продаже жевательной резинки. Сунешь в щель монетку, выкатится шарик жвачки, потом откроется крышечка снизу — и монетка опять у тебя в руках.

Узнав цену, Рашид высоко поднимает брови. Следует яростный торг.

Мячик остается у Залмая.

Рашид сердит.

— Ну-ка, положи на место, — говорит он Азизе таким тоном, будто она в чем-то перед ним провинилась. — Слишком дорого.

По пути в приют Азиза мрачнеет на глазах, уже не размахивает руками, не щебечет птичкой. Так происходит всякий раз перед расставанием. Теперь Лейла изображает оживление, нервно смеется, старается говорить о веселом. А когда ей не хватает слов, вступает Мариам.

Настает минута прощания. Рашид садится в автобус и уезжает на работу. Азиза машет рукой и понуро бредет вдоль стены приюта. У Лейлы из головы не идет дочкино заикание. Что она там говорила про перемещения тектонических плит?

Они происходят так ужасно глубоко, что на поверхности ощущается только легкая дрожь.

— Убирайся, уходи! — кричит Залмай.

— Тише, — успокаивает его Мариам. — На кого это ты кричишь?

Залмай показывает пальцем:

— Вон на того мужчину.

У их калитки стоит какой-то человек и смотрит на них. Вот он отрывается от стены и ковыляет навстречу им. Вот он расставляет руки.

Лейла замирает на месте.

Из горла у нее вырывается клокотание. Ноги подкашиваются. Опереться на Мариам... да где она? Нет, не надо шевелиться. И дышать не надо. И моргать. А то вдруг возникший перед ней образ пропадет. Развеется. Исчезнет.

Оцепеневшая Лейла смотрит на Тарика. И боится вздохнуть. И не может насмотреться.

Проходит целая вечность.

Лейла зажмуривается. Открывает глаза.

Вот он, Тарик, никуда не делся.

Лейла осторожно делает шаг к нему. Еще один. И еще.

А потом срывается с места и бежит навстречу.

Мариам

Наверху, в комнате у Мариам, Залмай начинает капризничать. Сначала он кидает мячик в пол, в стены, пока Мариам не делает ему замечание. Дерзко глядя ей в глаза (ты, мол, для меня не указ), мальчишка не унимается. Потом они перекатывают друг другу по полу игрушечную «скорую помощь» с надписью красными буквами на боку. От Мариам — к Залмаю, от Залмая — к Мариам.

Мимо Тарика Залмай прошмыгнул, прижав к груди мячик и засунув большой палец в рот — верный знак, что он в тревоге. На Тарика он глядел с величайшим подозрением.

— Кто этот человек? — снова и снова спрашивает он у Мариам. — Он мне не нравится.

Мариам начинает было объяснять, что мама и этот дядя выросли вместе, но Залмай даже не слушает — возится со «скорой помощью», поворачивает ее задом наперед и вдруг заговаривает про мячик.

— Где он? Где мячик, который мне купил Баба-джан? Где-где-где? Хочу мячик! Хочу! — Голос его срывается на визг.

— Да где-то здесь, — пытается успокоить его Мариам.

— Нет, он пропал! — истошно кричит Зал-май. — Я знаю, он исчез! Где он? Где мой мячик?

— Вот он! — Мариам выуживает вожделенную игрушку из-под шкафа.

— Нет, не он! — в голос рыдает Залмай, сжав кулачки. — Это не тот! Дай мне настоящий! Где настоящий? Где-где-где?

Входит Лейла, берет сына на руки, вытирает ему мокрые щеки, гладит по кудрявой голове, шепчет на ушко ласковые слова.

Мариам выходит из комнаты и останавливается у лестницы. Сверху ей видны только вытянутые длинные ноги сидящего на полу Тарика, настоящая и протез, в штанах цвета хаки.

А в гостиной даже ковра нет, какой позор!

Постойте! А ведь этот швейцар, которого они встретили в «Интерконтинентале», когда звонили в Герат, ей и вправду знаком! Только тогда на нем была тюбетейка и темные очки, вот она его сразу и не признала! Да и давненько это было, целых девять лет прошло. Он еще все вытирал лоб носовым платком и просил пить...

Вот оно что, оказывается! А таблетки он глотал тоже только для виду? И кто из них сочинил всю эту историю, да с такими убедительными подробностями? И сколько Рашид заплатил Абдулу Шарифу — или как там его на самом деле зовут — за представление, разыгранное перед Лейлой, за весть о смерти Тарика?

Лейла

— Я сидел в одной камере с парнем, двоюродный брат которого подвергся публичной порке за то, что рисовал фламинго, — рассказывал Тарик. — Он просто свихнулся на этих фламинго. Целые альбомы, десятки картин маслом с изображениями этих птиц. Они у него стояли в воде, грелись на солнышке, взлетали на фоне закатного неба.

— Фламинго, ну надо же, — произнесла Лейла.

Она тоже сидела на полу у стены, не сводя глаз со здоровой ноги Тарика, согнутой в колене, и ей ужасно хотелось опять припасть к нему, обхватить за шею, снова и снова назвать по имени, прижаться к широкой груди, как давеча у калитки. Но она не смела. И так уже осрамилась дальше некуда.

Но хоть прикоснуться-то к нему можно, убедиться еще раз, что Тарик — настоящий, живой, не призрак и не выходец с того света?

— Точно, — подтвердил Тарик. — Фламинго. Когда талибы нашли картины, больше всего их разозлили длинные голые птичьи ноги, — продолжал он. — Они связали двоюродному брату ноги, всыпали палками по пяткам и сказали: либо ты придашь картинам приличный вид, либо мы их уничтожим. И несчастный художник взялся за кисть и пририсовал каждой птице штаны. Вот так на свет появились угодные исламу фламинго.

Лейла фыркнула, но постаралась сразу подавить смех. Ей было стыдно за свою щербатую улыбку, за желтые зубы, за распухшую губу, за ранние морщины. Неумытая, непричесанная — в каком виде она предстала перед Тариком?

— Но все-таки последним посмеялся он, художник. Штаны-то он намалевал акварельными красками. И когда талибы ушли, он просто смыл акварель.