Я слишком долго мечтала - Мишель Бюсси

Я люблю тебя!

Нет, в реальной жизни статистов не бывает. Есть только реальные люди, которым не хочется причинять горе.

* * *

Близнецам пляж не понравился: слишком долго пришлось до него идти, слишком много народа, слишком большие волны. Зато они пришли в восторг от бульвара Рамбла, где можно было бегать и любоваться мимами, стоящими через каждые десять метров, один причудливей другого. Лора разорилась, отсыпая им монетки. Да и можно ли удержаться, глядя, как Ноэ, а за ним Этан робко подходят к статуям вампира на мотоцикле, крылатой египетской богини, Алисы, Чарли Чаплина в котелке, которые вроде бы неподвижны, но стоит положить перед ними монетку, как они оживают, кланяются и гримасничают.

Близнецы тащат родителей к рыцарю, побеждающему зеленого дракона. Марго делает селфи с отцом перед Эдвардом Руки-Ножницы. Затем все мы идем дальше, по главной аллее, к площади Каталонии, она уже близко, метрах в пятидесяти от нас; мимов становится все меньше. Я слегка опережаю все семейство и останавливаюсь, поджидая остальных. И вдруг вижу это.

Скамью.

Среди всех мимов на Рамбла она самая обычная, но и самая удивительная.

Живая скамья.

Батисто живет в мансарде на седьмом этаже одного из домов широкого проспекта Колумба, примыкающего к бульвару Рамбла, с прекрасным видом на памятник Колумбу и парусную пристань Старого порта. Квартирка старая, запущенная, с драными обоями и выщербленным паркетом, но, как ни странно, пахнет ремонтом, настолько силен запах акриловых красок и лака, от которого у всех входящих першит в горле. Словом, не квартира, а мастерская художника. Обе комнаты мансарды заставлены банками, рамами, завалены тюбиками с краской. И повсюду холсты. Настоящие холсты! Не картины, а огромные полотна – скатерти, занавеси, – расписанные, накрахмаленные, посеребренные или позолоченные. Но для чего послужат эти драпировки, ведомо одному только Батисто.

Особенно гордится Батисто своим последним произведением – «скамьей Гауди». Как он сам объяснил мне, попивая из рюмки вермут, ему осточертели все эти скелеты, зомби и прочие монстры, пугающие прохожих. Самое прибыльное – это оригинальность! Риск, конечно, большой: какой-нибудь новый костюм – это год работы! Но зато он может окупиться с лихвой… Барселона – мировая столица живых статуй, а Рамбла – главные их подмостки. Здесь, между площадью Каталонии и Средиземным морем, работают около пятидесяти мимов. Конечно, нынче таких же можно увидеть во всех столицах мира – мастерство на месте не удержишь, – но настоящие, подлинные только тут. Высокое качество гарантируется!

Мне трудно определить возраст Батисто. От пятидесяти до шестидесяти? У него странно эластичное лицо – то собранное в морщины, то совершенно гладкое. Тело тощее и сутулое – однако стоит ему задвигаться, как оно становится удивительно гибким и ловким. Лицо смеющегося лысого клоуна совсем не гармонирует с грацией искусного танцора. Несколько дней назад Илиан весь день играл на гитаре как раз напротив живой «скамьи Гауди». В час аперитива «скамья» пригласила гитариста сесть на нее, выпить вместе пива, потом разделила с ним las carboneras[106] у себя дома, а потом разрешила и заночевать: «Ты же не собираешься оставить свой заработок на какой-нибудь молодежной турбазе, братец?» Илиану позволили остаться на одну ночь, на две, да хоть на десять – с одним условием: ни к чему не прикасаться.

Батисто – старый художник со слегка маниакальными привычками. И довольно обеспеченный. Работая «скамьей Гауди», он выручает гораздо больше, чем игрой в телефильмах или клоунадой в цирке. По крайней мере, так он нам признается, окуная три зеленые оливки в свой вермут, но вообще-то не в деньгах счастье, главное в жизни – слава! Скамью Батисто, как и все другие самые красивые живые статуи, ежедневно фотографируют тысячи туристов; она красуется в альбомах путешественников на всех континентах, обсуждается во всех разговорах о турпоездках: «Ты бывала в Барселоне? А по бульвару Рамбла гуляла? А вот эту страшную змею видела? А гигантского осьминога? А живую скамью?» У Батисто есть почитатели во всех странах мира – в Армении, в Южной Африке, в Чили… Он свободен, он знаменит, и он… человек без лица! Сочетание, абсолютно невозможное для любого другого артиста.

Мне сразу очень понравился Батисто. А ему понравилось, что я француженка. Он носит имя Батисто в честь Батиста – Лунного Пьеро из фильма «Дети райка». Поэтому он всячески развлекает меня, утверждает, что я смеюсь, как Гаранс[107], болтает без умолку, размашисто жестикулируя. Задает вопросы, не слушая ответов, улыбается мне, завистливо косится на Илиана, потом неожиданно широким жестом распахивает окно, выходящее на Старый порт, и командует: «Ну вот, надо проветрить, а вы, голубки, летите-ка в спальню и оставьте меня в покое, мне пора готовить. Я вам сделаю свое фирменное ризотто, такое, что вы, милая моя Гаранс, пальчики оближете, а пока брысь отсюда!» И захлопывает за нами дверь своей единственной жилой комнаты. Спустя несколько минут ароматы грибов и лука-шалота вытесняют акриловую вонь. А громкая музыка в мастерской заглушает наши голоса.

«Томми»[108]. Да еще и на полную мощность!

– Вообще-то у Батисто безукоризненный музыкальный вкус, – заявляет Илиан, бросив свою кепку на тумбочку у кровати. – А уж готовит он божественно!

Я подхожу к окну, передо мной весь порт как на ладони. Туристы гуляют по набережной Моль-де-ла-Фуста, останавливаются перед каждой яхтой и, пока не стемнело, фотографируются на фоне той, о которой мечтали всю жизнь, чтобы потом хоть на миг представить себя ее владельцем. Я на минуту прикрываю глаза, спасаясь от слепящих лучей заходящего солнца, и шепчу:

– У меня для тебя сюрприз!

И медленно расстегиваю блузку, только верхние пуговки. Потом стягиваю блузку с плеча, показывая татуировку – ласточку.

Слышу, как Илиан подходит ко мне сзади, и добавляю:

– Она родилась только вчера и еще очень слабенькая…

Илиан бесконечно осторожно, едва касаясь губами, целует ее.

Я оборачиваюсь.

Хочу запомнить все, что будет.

Стремительно сорванные пуговицы осыпаются с блузки, падающей на пол вместе с ними, бюстгальтер летит следом. Я дрожу, я горю, я умираю, но хочу запомнить все: звяканье пряжки его ремня, шорох моей юбки и его брюк, скошенную крышу мансарды с овальным слуховым оконцем, лампу у изголовья постели, запахи базилика и акрила, эту разбуженную мечту стать любовницей века, отдавшейся артисту под крышами Парижа. Я хочу запомнить все, на что толкнет меня фантазия, хочу прожить этот миг и видеть со стороны, как я его проживаю, carpe diem[109], сорвать, как цветок, этот день и поскорее вклеить его в гербарий, чтобы сохранить навсегда. Не хочу забыть губы Илиана, прильнувшие к моему животу, родинку на его бронзовой коже, хищный рот, готовый меня проглотить, и я кричу, заглушая гитары «Ху», я изнемогаю, я не хочу упустить ни одной секунды моего оргазма, ни одного отражения наших обнаженных тел в зеркале, ни одной перемены на лице Илиана, когда он взрывается во мне, ни одного блика на его ягодицах, когда он встает, чтобы покурить у окна, запаха его пота, когда я опускаюсь на колени, чтобы поцеловать их, а потом, коснувшись живота, вновь разбудить в нем желание. Не хочу забыть свое опьянение, свое изнеможение и его нежность. Хочу навсегда запомнить все это, весь этот день, каждый час, каждую минуту и секунду, чтобы не упустить их, чтобы они навсегда запечатлелись во мне…