Думай как римский император. Стоическая философия Марка Аврелия для преодоления жизненных невзгод и обретения душевного равновесия - Дональд Робертсон

А великие династии, которые полностью вымерли? Только подумайте, как старались их предки оставить после себя наследника, и что? Вся их династия закончилась эпитафией «Последний из…» на чьем-то надгробном памятнике. А сколько городов было погребено? Целые нации стерты с лица земли. Когда великого Сципиона спросили, почему он не радуется разрушению Карфагена, тот заплакал и предсказал, что однажды и сам Рим падет. Каждая историческая эпоха заставляет нас сделать один и тот же вывод: ничто не вечно. Начиная от Александра Великого, давно почившего, чей имперский титул перешел к Адриану и Антонину, в чей круг я был вхож, сегодня от них сохранились только памятники и предания. Сами имена «Адриан» и «Антонин» приобрели несколько архаичное звучание, подобно именам Сципиона Африканского и Катона Утического, включенным в исторические книги. Завтра и мое имя будет звучать архаично для других людей и означать ушедшую эпоху: «царствование Марка Аврелия».

Я присоединюсь к Августу, Веспасиану, Траяну и прочим. Правда мне совершенно безразлично, как и будут ли вообще меня помнить. Сколько из тех, кому пели дифирамбы, давным-давно забыты? Равно как и те, кто эти дифирамбы пел. Это просто тщеславие – беспокоиться о том, как наши деяния войдут в историю. Даже сейчас я окружен людьми, которые крайне обеспокоены, что о них подумают будущие поколения. С тем же успехом они могут сокрушаться о том, что несколько веков назад, до их рождения, их имена не были никому известны. Не стоит гнаться за человеческой славой, потому что она тленна. Главное – как я встречу этот скоротечный момент, потому что я начинаю потихоньку исчезать, медленно уплывая в небытие, словно в сон.

А ты, Смерть, была ли ты рядом, когда мы с Луцием триумфально проезжали на колесницах по улицам Рима? Рабы держали золотые венки над нашими головами и шептали нам в спину: «Помните, что вы должны умереть». Вместе с многочисленными трофеями в виде золота и сокровищ, а также отрядами закованных в кандалы пленных парфян, которых Луций с триумфом вез на родину, они принесли с собой с востока нечто куда более зловещее: чуму, которая плелась за ними следом прямо до Рима. Четырнадцать лет бушевала страшная болезнь, набивая повозки телами мертвых римлян, и вот пришла за следующим Цезарем. Стоики учили меня смело смотреть смерти в глаза, говорить себе беспощадную правду: «Я смертен». И при этом сохранять жизнерадостность. Говорят, что Зенон, основатель нашей школы, как-то, будучи уже стариком, споткнулся и упал. Он хлопнул по земле рукой с досады и съязвил: «Ну, я же сам иду, зачем ты меня зовешь?» Вот и я теперь старик, можешь звать меня, я готов к этой встрече, Смерть.

И все же столько людей с ужасом произносят это имя вслух. Стоики учили меня, что слов с дурным предзнаменованием не существует. Сократу первому пришла в голову идея, что смерть – это ужасная маска для устрашения детей. Он говорил: «Друзья, если детская часть в вас боится смерти, вы должны каждый день петь ей песни, чтобы очаровать ее, и тогда она исчезнет». Если я воспринимаю смерть такой, какая она есть на самом деле, подвергая ее рациональному анализу, как ржавчину, сдирая убеждения, которыми она покрыта, в итоге она оказывается всего лишь природным процессом. Загляните за маску, изучите то, что под ней, и вы поймете, что вас никто не укусит. Ведь этот детский страх смерти – наверное, самая большая напасть в жизни. Страх смерти причиняет нам больше вреда, чем сама смерть, потому что он превращает нас в трусов, тогда как сама смерть всего лишь возвращает нас в Природу. Мудрые и добрые люди, вне всякого сомнения, наслаждаются жизнью, но при этом не боятся умирать. Если мы боимся конца, разве можно сказать, что мы живем полной жизнью? И в самом деле, научиться умирать – значит освободиться от рабства.

Я должен умереть, но разве я должен при этом стенать? Потому что не смерть расстраивает нас, а наши суждения о ней. Сократ не боялся смерти; он видел, что она была ни плоха, ни хороша. В то утро, когда его казнили, он как бы невзначай сказал своим друзьям, что философия – это размышления о нашей смертности длиною в жизнь. Истинный философ, по его мнению, боится собственной кончины меньше всех остальных людей. Потому что тот, кто превыше всего любит мудрость, постоянно готовится встретить свой конец. Устроить репетицию собственной смерти – значит познать, что такое свобода, и с достоинством подготовиться к расставанию с жизнью.

Я и впрямь уже давно двигаюсь по дороге навстречу смерти, с того самого дня, как я появился на свет. Все в Природе имеет начало, середину и конец. Так, спелая гроздь зеленого винограда превращается в сморщенный изюм. Каждая стадия жизни человека имеет свой конец или кончину – детство, отрочество, зрелость и старость. Вне всякого сомнения, мое тело – уже не то, что дала мне мать при рождении. Потому что с момента рождения я каждый день изменяюсь, каждый день умираю. Если в этих маленьких смертях нет ничего страшного, почему я должен бояться последнего момента? И если смерть – это всего лишь потеря сознания, стоит ли трястись по этому поводу? Понятно, когда речь идет о чем-то дурном как противопоставленном чему-то хорошему, но смерть – это ничто, всего лишь отсутствие ощущений. Ничем не хуже обычного сна. Более того, смерть освобождает нас от боли. Это граница, за которой кончаются наши страдания. Она возвращает нас в то состояние умиротворения, в котором мы пребывали до рождения. До своего рождения я был мертв на протяжении бесконечной гряды веков, и ведь тогда меня это не злило. Как говорят эпикурейцы, никогда не существовал я, и теперь не существую я. Мне то неведомо, меня оно не беспокоит.

Ведь если меня совсем не беспокоит то, что мое тело занимает лишь незначительный кусочек пространства, почему я должен бояться, что оно займет лишь крошечный отрезок времени? В любом случае, если посмотреть на это с другой точки зрения, мы не исчезаем в никуда, а, разложившись, возвращаемся в Природу. Я вернусь в землю, из которой мой отец получил свое семя, моя мать – свою кровь, моя кормилица – свое молоко и из которой я каждый день получаю пищу и воду. Потому что все берет свое начало из одного источника и возвращается в него, принимая другую форму. Это все равно что вылепить из мягкого воска сначала маленькую лошадь, затем маленькое дерево и затем человека. Ничто не уничтожается, а просто возвращается в объятья Природы и превращается во что-то другое, и это бесконечный процесс – одна вещь становится чем-то другим.

Сегодня я уроню семя, завтра – груду пепла или костей. Не вечен, а смертен; часть целого, как один час из суток. Как один час, я должен прийти, и, как один час, я должен уйти. Чем больше мы воспринимаем себя таким образом, как части целого, тем глубже мы осознаем тленность наших тел. Я всегда напоминал себе, что мне не отпущено жить тысячу лет и что смерть не за горами. Каждый день я проживал как свой последний, подготавливая себя к этому моменту. Теперь, когда смерть наконец меня настигла, я понимаю, что этот момент ничем не отличается от всех прочих. У меня есть выбор – умереть хорошо или умереть плохо. Философия очень хорошо меня к этому подготовила. Вы думаете, человеческая жизнь имеет такое уж огромное значение для человека большой души, который объял в своих мыслях все время и пространство, спрашивал Сократ? Нет. Такому человеку и смерть не будет казаться чем-то ужасным.