Весь невидимый нам свет - Энтони Дорр

Год. Даже больше. Вернер понимает, что Фредерик уже бреется. Или кто-то его бреет.

– Здравствуй, Фредерик.

Фредерик запрокидывает голову и вдоль носа смотрит на Вернера через захватанные стекла очков.

– Я Вернер. Твоя мама сказала, что ты, наверное, меня не вспомнишь. Я твой школьный товарищ.

Фредерик смотрит не на Вернера, а сквозь него. На столе – стопка бумаги. На верхнем листе коряво нарисована толстая спираль.

– Это ты нарисовал?

Вернер поднимает верхний рисунок. Под ним еще и еще – тридцать или сорок спиралей, каждая занимает целый лист, каждая прочерчена тем же толстым грифелем. Фредерик упирается подбородком в грудь – возможно, это кивок. Вернер оглядывается: сундук, комод, нежно-голубые стены, кипенно-белый потолок. В высокие окна льется свет, пахнет порошком для чистки серебра. Квартира на пятом этаже и впрямь куда лучше, чем на втором, – потолок выше и украшен лепниной: фрукты, цветы, банановые листья. Рот у Фредерика приоткрыт, слюни текут по подбородку и капают на бумагу. Вернер больше не в силах это выносить. Он зовет горничную. Фанни появляется из вращающейся двери.

– Где, – спрашивает Вернер, – та книга? Про птиц, в золотом футляре.

– У нас не было такой книги.

– Нет, была…

Фанни только мотает головой и сцепляет пальцы на животе.

Вернер открывает картонные коробки, заглядывает внутрь:

– Точно она где-нибудь здесь.

Фредерик принялся рисовать на чистом листе новую спираль.

– Может, тут?

Фанни подступает к Вернеру и отводит его руки от коробки, которую тот собрался открыть.

– У нас, – повторяет она, – никогда не было такой книги.

У Вернера начинает зудеть все тело. За большими окнами качаются липы. Темнеет. Негорящая электрическая реклама через два дома гласит: «Берлин курит „Юно“». Фанни уже ушла на кухню.

Фредерик, зажав карандаш в кулаке, рисует новую грубую спираль.

– Я ухожу из Шульпфорты, Фредерик. Мне изменили возраст и отправляют меня на фронт.

Фредерик поднимает карандаш, смотрит на грифель и вновь принимается рисовать.

– Меньше чем через неделю.

Фредерик двигает ртом, как будто жует воздух.

– Ты прекрасно выглядишь, – говорит он, не глядя на Вернера. Слова похожи на всхлипы. – Ты прекрасно выглядишь, мама.

– Я не твоя мама! Брось! – шипит Вернер.

Выражение у Фредерика совершенно безыскусное. Где-то в кухне подслушивает горничная. Больше никаких звуков: не ездят машины, не летают самолеты, не грохочут трамваи, не бубнит радио, призрак фрау Шварценбергер не лязгает дверьми лифта. Ни пения, ни скандирования, ни лозунгов, ни оркестров, ни труб, ни матери, ни отца, ни жирного коменданта у тебя за спиной. Вернер смотрит на голубые стены и думает о «Птицах Америки»: желтоголовой квакве, кентуккском масковом певуне, красно-черной пиранге, о сотнях птиц в ярком оперении, а взгляд Фредерика по-прежнему устремлен в одну точку, его глаза – стоячие лужицы, в которые Вернер не отваживается глядеть.

В конце июня сорок второго года Мари-Лора, спустившись утром в кухню, не застает там мадам Манек – первый раз со времени ее болезни. Неужели она уже ушла на рынок? Мари-Лора стучится к ней в комнату, ждет сто сердцебиений. Открывает черную дверь, кричит в проулок. Дивное июньское утро. Голуби и кошки. Смех из соседского окна.

– Мадам!

Сердце ускоряет темп. Она опять стучит в дверь:

– Мадам!

Входя, она первым делом слышит хрип. Как будто усталые волны ворочают камни в старушечьих легких. От кровати идет кислый запах мочи и пота. Мари-Лора находит лицо мадам; щеки такие горячие, что она отдергивает руку и бежит наверх, спотыкаясь, крича: «Дядя! Дядя!» В ее воображении весь дом пылает алым, под потолком дым, огонь взбирается по стенам.

Этьен, хрустя суставами, опускается на колени рядом с мадам, потом спешит к телефону и произносит несколько слов. Возвращается бегом. В следующий час кухню заполняют женщины: мадам Рюэль, мадам Фонтино, мадам Эбрар. На первом этаже чересчур тесно; Мари-Лора ходит вверх-вниз по лестнице, словно внутри огромной завитой раковины. Врач приходит и уходит. Иногда кто-нибудь из старух сухощавой рукой обнимает Мари-Лору за плечи. Ровно в ту минуту, когда соборный колокол начинает бить два, доктор возвращается с человеком, от которого пахнет землей и клевером. Этот человек говорит: «Здравствуйте», потом поднимает мадам Манек на руки, выносит из дома и грузит на телегу, словно мешок с крупой. Стук подков удаляется, врач сдергивает с кровати простыни, а Этьен сидит в уголке кухни и шепчет: «Мадам умерла, мадам умерла».

Присутствие, дуновение. Мари-Лора направляет все чувства на вход тремя этажами ниже. Хлопает, закрываясь, решетка ворот, потом входная дверь.

В голове звучит папин голос: Сперва решетка, затем дверь. Значит, этот человек, кто бы он ни был, вошел, а не вышел. Он в доме.

По спине бегут мурашки.

Этьен знал бы, что задел проволоку, Мари. Он бы уже тебя окликнул.

Тяжелые шаги в фойе. Хруст битых тарелок под ногами.

Это не Этьен.

Страх настолько силен, что его почти невозможно вынести. Мари-Лора уговаривает себя успокоиться, воображает горящую свечу в центре своей грудной клетки, улитку в раковине, но сердце колотится, волны ужаса расходятся вдоль позвоночника. Она внезапно вспоминает, что ни разу не спросила, можно ли из прихожей увидеть площадку третьего этажа. Дядя как-то говорил, что надо остерегаться мародеров. Воздух наполняется фантомными шорохами. Что, если вбежать в затянутую паутиной уборную третьего этажа и выпрыгнуть в окно? Шаги в коридоре. Звенит задетая ногой тарелка.

Пожарный, сосед, немецкий солдат в поисках еды?

Спасатель давно подал бы голос, ma chérie. Тебе надо выбираться отсюда. Прятаться.

Шаги движутся к спальне мадам Манек. Медленные шаги, – возможно, там темно. Неужто уже ночь?

Проходят пять, шесть или семь миллионов сердцебиений. У нее есть трость, пальто Этьена, две банки, нож и кирпич. Макет дома в кармашке платья. Камень внутри макета. Вода в ванне дальше по коридору.

Давай. Вперед.

Кастрюля или сковородка со звоном перекатывается по кафельной плитке. Он выходит из кухни. Возвращается в прихожую.

Замри, ma chérie. Постой.

Она правой рукой находит перила. Неизвестный подходит к лестнице. У Мари-Лоры чуть не вырывается крик. И тут – как раз когда он ставит ногу на первую ступеньку – Мари-Лора замечает, что походка у него неровная. Раз – пауза – два, раз – пауза – два. Она уже слышала эту поступь. Хромающий немецкий фельдфебель с мертвым голосом.