Зов из бездны - Михаил Ахманов

Щедро плеснув на песок, он выпил остальное и пробормотал:

– Твой бог, твоя женщина, а к ним выпивка с закуской… Хорошо устроился, Ун-Амун! Что празднуем?

Я склонил голову.

– Прежде горевали о разлуке и о том, что в этот день мог я уйти к Осирису. А нынче празднуем встречу с тобой.

– Это хорошо. — Феспий впился зубами в мясо, прожевал и добавил: — Продолжим, когда доберемся до Таниса. Ты привезешь свои бревна, а я отряд наемников для князя.

– Войско стоит много дороже, чем кедры, — заметил я. — Воинам надо платить, надо кормить их и вооружать. Где же, друг мой, ты взял столько серебра?

– Его прислали из Таниса в Хару год или два назад, — пояснил Феспий, расправляясь с бараниной. — Серебро, золото и многое другое, что хранилось у князя Кадеша. Когда же пришло время отправиться в Хару за воинами, подвернулся ты. Понимаешь?

– Да. Тайное дело — собрать отряд наемников, даже в чужой стране, за краем света… Должен быть повод для такого путешествия. Скажем, лес для ладьи Амона.

– Именно так. — Феспий пожал плечами. — Каждый из нас служит своему господину как умеет. Твой хозяин тратится на ладью Амона, а мой — на воинов.

– Но оплатил бревна все-таки князь Несубанебджед! — воскликнул я. — Прислал он корабль, полный товаров, прислал серебро и золото, ткани и кожи, рыбу и зерно!

– Значит, Ун-Амун, есть в этом какой-то смысл. Помнишь, что я тебе сказал?.. У господина нашего Несубанебджеда одно на языке, другое на деле, а третье на уме. Ум же его извилист, как тропа в горах… Но платит он щедро.

Некоторое время мы молчали. Феспий неторопливо насыщался, Тентнут подливала ему вина, а я размышлял о превратностях судьбы, связавшей тугим узлом несовместимое: священную ладью Амона-Ра с наемниками из Хару. За полотняным пологом слышались топот, ругань, стук, команды сотников и рев быков; потом я различил громкий голос Бен-Кадеха, призывавший мореходов к кораблям. «Вот и пришла пора покинуть гавань Библа… — подумалось мне. — Скоро отвяжут канаты, распустят паруса, вспенят веслами воду, и поплыву я домой, к благословенной долине Реки… Скоро, скоро!..»

– Могу ли спросить тебя, Феспий? — промолвил я.

– Спрашивай, Ун-Амун.

– Сказал ты: когда пришло время отправиться в Хару за воинами… Что это за время? Отчего поплыл ты со мной, а не годом раньше или позже?

Феспий в сомнении поглядел на Тентнут и дремлющего раба, затем, решившись, коснулся своего клинка и понизил голос:

– Меч из ножен надо вытаскивать вовремя. Говорят, что фараон в Фивах стар, немощен и совсем плох… Говорят, что сочтены его дни, и нет у него наследника, ни сына, ни внука… Опустеет дом его, опустеет трон, и кому достанется власть над Обеими Землями? Ты думал об этом, Ун-Амун?

Тентнут испуганно ойкнула, а я повторил в растерянности:

– Говорят?.. Кто же говорит такое о нашем владыке, да будет он жив, здоров и могуч?

– Те, кому следует знать и доносить, — сказал Феспий. — Мало ли у князя Таниса приверженцев, мало ли лазутчиков? И в Верхних Землях, и в Нижних, и в стране Куш, и здесь, за краем света? — Он вытянул руку и хлопнул меня по плечу. — Так что, Ун-Амун, может, мы еще встретимся в Фивах! Встретимся, и ты мне покажешь новую ладью Амона-Ра — ту, что оплачена Несубанебджедом.

Снова и совсем близко раздался голос Бен-Кадеха. Он звал меня, напоминая, что уже полдень, что разбойники ушли, что кормчий Элам со своими людьми на месте и ждет. Я поднялся, обнял Феспия и Тентнут и призвал к ним благословение Амона. Потом растолкал кушита, сунул ему свой дорожный мешок, а сам взялся за корзину с домом бога. Оглядел в последний раз свой шатер и молвил:

– Оставляю его тебе, Феспий. Пусть увидишь ты в этом месте добрые сны.

Мой друг посмотрел на Тентнут, улыбнулся и ответил:

– Беру все, что оставлено тобою, Ун-Амун. И место, и этот шатер, и все остальное.

Тентнут, кажется, не возражала.

* * *

Мы покинули бухту Библа и вышли в открытое море. Обычно корабли держатся берега, и мореходы пристают к суше еще при свете дня, разжигают костер, варят похлебку, ночуют, а с утренней зарей отправляются дальше. Но Элам опасался, что у берегов нас поджидают филистимские разбойники, и потому правил сначала на закат, и лишь когда пропала земля из вида, мы повернули к югу. Элам сказал мне, что ночью в открытом море безопаснее, чем у прибрежных мелей и утесов, и что доводилось ему плавать так не раз, определяя путь по звездам. Я ему верил. Элам был немногословен, спокоен, рассудителен и повидал всякие виды; жизнь его читалась по шрамам на лице и теле, полученным в схватках с разбойниками. Столь обширной летописи я ни у кого не видел — правда, Мангабат и другие мореходы не провели в море сорок лет, оставшись при этом живыми.

Корабль Элам содержал в строгом порядке, и люди его носили не отрепья, а чистое полотно, обернутое вокруг бедер. Все они родились в Библе и служили Закар-Баалу, как служили его предкам их отцы. Судно оказалось больше, чем у Мангабата: двенадцать весел по каждому борту, широкие помосты на носу и корме, мачта в двадцать локтей с квадратным парусом, выкрашенным в синий цвет. Элам взял на борт три десятка самых толстых и длинных бревен; груз был велик, и корабль сидел в воде низко.

Когда пала ночь, мы удалились от берега на три или четыре сехена. Странно оказаться в море в полной темноте, странно и страшно! Ночь была безлунная, небо скрыли облака, и звезды просвечивали сквозь них едва заметно. Мрак окружал корабль, густой и влажный мрак, в котором тонули звуки, плеск и шипение волн, скрип дерева и человеческие голоса. Казалось, что мы плывем не в Великой Зелени Уадж-ур, а падаем в черную бездну, в обитель злого Сетха или в пасть Анубиса, которую бог-шакал разинул от моря до небес. Зрелище беспредельной тьмы было таким ужасным, таким нестерпимым, что Брюхо забился под кормовой помост и лежал там, тихо подвывая и шепча молитвы. Я сидел у ног Элама, который правил кораблем, поглядывая на тусклые звезды. Кроме него, восемь мореходов бодрствовали у паруса, а гребцы спали на скамьях, не выпуская из рук весел.

Хотя я не видел лица кормчего, мне показалось, что он в тревоге и тоже молится. Шепот его был тихим, слов я не мог разобрать, но чувствовал, как заползает в сердце страх. И подумалось мне, что нет ужаснее места, чем море, и не сравнятся с ним ни горы, ни пустыни, ни другие места, грозящие гибелью. Горы убивают зыбкостью, ибо хоть прочен камень, но оступишься, сделаешь неверный шаг — и полетишь в глубокую пропасть. Пустыня убивает жаждой, голодом, зноем и ветром; нет в ней ни пищи, ни воды, раскаленный песок жжет горло, и с каждым вздохом близится смерть. Но море убивает всем — зыбкостью и падением в пропасть, жаждой и голодом, ветром и жарой. Убивает вернее, чем горы и пустыня, где человек передвигается сам, ходит, ползет или карабкается из последних сил. В море наша опора — корабль, и мы в его власти. Больше нигде и никогда мы не вверяем жизнь доскам, канатам и парусине, не качаемся в деревянном саркофаге над бездной, полной рыб и неведомых чудищ. Страшное место — море!