Гладиаторы - Джордж Джон Вит-Мелвилл

— Но теперь неблагоразумно будет показываться вооруженным, — сказал Дамазипп, присаживаясь на край постели, со смущенным лицом и с видом человека, совершенно сбитого с толку. — А к тому же, — прибавил он с забавным усилием сохранить свое достоинство, — хорошему римлянину не годится вмешиваться в гражданскую войну.

Оарзес на минуту погрузился в размышления, не смущаясь вторичным криком, заставившим его перепуганного товарища затрепетать всеми членами. Затем он погладил свои брови и сказал кротким и убедительным тоном:

— Не видишь ли ты, друг мой, как все это благоприятствует нашей затее? Если бы город был спокоен, мы могли бы возбудить внимание, и дюжина случайных прохожих, хотя бы обладающих половиной твоей храбрости, могла бы помешать нашему успеху. Теперь улицы будут свободны от маленьких шаек, а огромной толпы нам легко будет избежать, прежде чем она очутится около нас. Одно насилие среди сотни других, которые, конечно, будут совершены нынешним вечером, пройдет незамеченным. На трех или четырех смельчаков-рабов, находящихся в твоем распоряжении, все будут смотреть, как на участников той или другой боевой партии, и безукоризненная слава самого патрона будет защищена от всякого пятнышка. Кроме всего, во время суматохи, какая, вероятно, поднимется ночью, женщина может кричать изо всех сил, и никто на это не обратит внимания. Ну, идем! Подвязывай снова свою перевязь, почтенный герой, и спустимся помаленьку на улицу.

— Но ведь если преторианцы возьмут верх, — отвечал тот, выказывая слишком мало расположения к похождениям, — что тогда станется с цезарем? А если цезарь будет свергнут, так ведь падет и патрон, и тогда что нам за польза от этого ночного похода?

— Эх ты Аякс[30] с ожиревшим мозгом! — смеясь, воскликнул египтянин. — Ты смел и отважен на деле как лев, но в совете невинен как ягненок. Неужели ты так мало знаешь трибуна, что можешь вообразить, будто он будет на стороне побежденных? Если в Риме неурядица или бунт и город кипит и дымится, как огромный котел с похлебкой, в котором лучшие куски всплывают кверху так неужели ты можешь думать, что Плацид не подкладывает огня снизу? Он сказал себе, что, какова бы ни была судьба цезаря в этот вечер, завтра трибун будет и популярнее, и могущественнее, чем всегда, и я, со своей стороны, сильно побоялся бы не слушаться его приказаний.

Этот последний аргумент оказал свое действие. Как ни мало нравилось Дамазиппу предприятие, однако он был убежден, что из двух опасностей лучше уж выбрать для себя меньшую. Немало говорило о влиянии Плацида на его приближенных то обстоятельство, что самый опытный и смелый мошенник готов был без всяких колебаний повиноваться ему из-за побуждений личной безопасности, а трус — по боязни. И Дамазипп еще раз повязал перевязь, принял воинственную осанку, насколько позволяла ему его пошатнувшаяся храбрость, и вышел на улицу, чтобы сопровождать своего переодетого сообщника в его преступном замысле. Он был полон опасений за себя и сомнений в успехе дела.

Как велика была разница (кроме, конечно, общего чувства беспокойства) между двумя этими негодяями, замышлявшими заговор, и благородной натурой человека, который в эту минуту искал и не находил покоя, находясь на расстоянии полета стрелы от этого чердака. Несмотря на то, что его жизнь была чиста от преступлений, а карьера необычайно удачна, Кай Люций Лициний сидел одиноко и печально, погруженный в думы, в своем великолепном жилище.

В этом пышном дворце длинные ряды галерей и зал были переполнены предметами искусства и роскоши, здесь все было красиво, дорого и утонченно. Если какой-нибудь метр стены оказывался пустым, его немедленно украшали воинскими трофеями, отнятыми у врагов-варваров. Если какой-нибудь уголок оказывался незанятым, в нем тотчас же появлялась изысканная мраморная группа, которой резец греческого художника дал жизнь и движение. Не было ни одного уголка в этом огромном здании, который бы не представлял во всех отношениях прелестного местечка; единственным пустым местом в этом дворце было сердце его владельца. Оно было даже более чем пусто, так как в нем носился призрак дорогого воспоминания, призрак невозвратно утраченного счастья.

Лициний был совершенно одинок и переживал тот жизненный момент, когда, может быть, одиночество всего более гнетет душу. У юности такая прекрасная перспектива, юность так полна надежд, так доверчива, так отважна, что может жить мечтами. Но в зрелых летах люди уже осознали, что мираж, в сущности, не больше, как песок и солнце. Они все еще смотрят вперед, но только в силу привычки и потому, что восторженность, некогда казавшаяся столь упоительным наслаждением, теперь является уже только необходимым возбудителем. Если у них нет ни семейных уз, ни привязанностей, которые бы могли воспрепятствовать им уйти в себя, они делаются праздными честолюбцами или апатичными затворниками, смотря по тому, склонны ли они по своему темпераменту к преувеличенному взгляду на свое значение или, наоборот, к чрезмерному смирению. Совсем не то бывает в тех случаях, когда дом — полная чаша, когда домашний очаг оглашается шумом маленьких ножек и детским хохотом. Здесь заключается прелесть, способная изгнать зло из самой зачерствелой натуры и побудить ее к добру; эта прелесть находится в нежном и белом лице, чистом от всякого греха и свободном от всякой заботы, и в блестящих, смелых глазах, с таким доверием смотрящих в ваши глаза. Только немногие извращенные натуры решаются отрицать чувства опоры и ответственности в членах семьи, смотрящих на отца, как на главу, и повинующихся ему, и нет такого закоренелого или беспечного к своему достоинству человека, который бы не хотел казаться своему ребенку лучшим и более благородным, чем он есть на самом деле.

Ни одно из подобных побуждений к добродетели не руководило Лицинием, но его возвышенная натура и любящее сердце, которое могло жить воспоминанием и чувствовать, что это последнее всегда сохраняет свою реальность, предохраняли его от всякого порока. С давнего времени он не привязывался сильно ни к чему, что бы это ни было, до тех пор пока Эска не поселился в его доме, но после того как он завел обыкновение ежедневно беседовать с бретонцем, к нему постепенно возвратилось чувство довольства и благополучия, хотя он и не сумел бы его проанализировать. Может быть, он сам не осознал бы ясно того влияния, какое оказывал на него раб, если бы его уход не произвел в нем такой пустоты. Он чувствовал в нем какую-то безотчетную потребность и каждую минуту думал о его знакомом, милом лице, об его искренней, чистосердечной улыбке.

Живя в таком полном одиночестве, Лициний приобрел привычку к серьезному размышлению и даже более — к самоанализу, который при правильной обстановке является превосходным упражнением. Но люди редко совершают его без самообмана, и это уничтожает все его добрые последствия. В этот вечер он был настроен более мечтательно, чем обыкновенно; в этот вечер сильнее, чем когда-либо, ему казалось, что его жизнь была бесцельна и бесплодна, что он упустил промеж пальцев материальные услады бытия и взамен их не приобрел ничего. К чему послужили его труды, его предприимчивый ум, любовь к отечеству, самоотверженность и перенесенные им невзгоды и лишения? Что хорошего вышло из того, что он предводительствовал в походах, бодрствовал, проливал свою кровь, спасал для государства целые колонны войск и с таким почетом, увенчанный лаврами, восседал на триумфальной колеснице? Он бросил вокруг себя взгляд на великолепные стены и украшавшие их трофеи, говоря в то же время себе, что даже подобный дом, может быть, слишком дорого покупать ценой всей жизни. Золото и мрамор, коридоры и колонны, ложи из слоновой кости и тирские ковры — все это искупало ли труды юности, заботы в зрелые годы и, наконец, одиночество в старости? Что такое честолюбие, которое столь неудержимо влекло людей на самые крутые тропинки, на край самых ужасных пропастей? Испытывал ли он когда-либо подобные ощущения? Он почти не знал их в прошлом, он не мог отдать себе отчета в настоящем. Если бы Генебра была жива и принадлежала ему, ради нее он мог бы оценить, что такое почести, слава и имя, находящееся у всех на устах. Видеть, как блестят ее кроткие глаза, как улыбается это любимое лицо, — это было бы, конечно, достаточной наградой, но это никогда не могло осуществиться.