Ветер перемен - Андрей Колганов

Тем не менее в тот вечер я так и не решился на откровенный разговор.

Мои слова насчет рапортов оказались пророческими. Хотя к себе я их всерьез не относил, оказалось – напрасно. Сам Менжинский позвонил мне на работу и настоятельно попросил возможно скорее явиться для дачи свидетельских показаний. Очень настоятельно. Невыгодно затягивать это дело, да и портить отношения с Вячеславом Рудольфовичем ни к чему – все-таки зам Дзержинского и начальник Секретно-оперативного управления ОГПУ. Так что приходится срываться с работы и пройтись пешочком до Лубянки. Найдя по номеру комнаты, указанному в пропуске, кабинет следователя ОГПУ, лаконично изложил ему подробности вчерашнего инцидента. В конце не забыл присовокупить, что претензий не имею, и, расписавшись в протоколе, получил подписанный пропуск на выход.

Сразу после работы кинулся на квартиру Лагутиных. Дверь открыл отец Лиды, имевший весьма озабоченный вид. После обмена приветствиями, повесив на вешалку пальто и сменив ботинки на домашние тапочки (процедура совершенно необходимая, ибо сегодня, в последний день марта, улицы Москвы во многих местах были покрыты снежно-грязевой кашей), прохожу в комнаты и первым делом натыкаюсь на вопрос Михаила Евграфовича:

– Во что это вы втянули мою дочь, а, молодой человек? – Он не скрывает раздражения и недовольства.

– Ни во что я ее не втягивал, – пожимаю плечами. – У чекистов случилась самая обыкновенная путаница. Они в ней в конце концов разобрались, но примерно на четверть часа позже, чем следовало. Отсюда и все приключившиеся с нами неприятности.

– «С нами»… – недовольно пробурчал тезка Салтыкова-Щедрина. – Вы-то вон целехоньки, а у Лидочки плечо вывернуто!

– Слушай, папа, вот в этом Виктор Валентинович уж точно не виноват! – оборвала его дочка, лежавшая на диване, укрывшись до пояса пледом.

В доме было довольно хорошо натоплено, и потому на ней был легкий халатик. На правое плечо он был лишь небрежно наброшен, поскольку рука покоилась в повязке. 4-й дом Моссовета имел централизованное водяное отопление, и хотя, как и все, страдал от недостатка топлива, но при нулевой температуре на улице все же удавалось поддерживать достаточный уровень тепла в комнатах.

– Не втянул бы он тебя в свои дела… – продолжил было отец, но отклик Лиды был еще более резким:

– В какие дела? В какие дела? Нет никаких таких дел! И вообще, я сама виновата. Не стала бы, не раздумывая, палить из пистолета, как в восемнадцатом году, не пострадало бы и мое плечо!

– В конце концов, вы уже взрослые люди, так что разбирайтесь сами! – с досадой махнул рукой Михаил Евграфович и удалился в свой кабинет.

Подойдя к дивану и присев на него у Лиды в ногах, я обратил внимание на книжку, которую она читала:

– Чем ты так заинтересовалась?

– Купила в пятницу – и до сих пор не было случая прочитать, – отозвалась она и без всякого перехода добавила задумчиво: – Неужели так бывает?

– Как?

– Так, как тут написано. – И девушка протянула мне небольшой томик в обложке из дешевой рыхлой бумаги. Сразу видно – недавнее издание. Да, так и есть: год издания – двадцать пятый. Глянув на титул, вижу название: «Письма Гюстава Бринкмайера к неизвестной. 1759–1787». Ну-ка, что там показалось Лиде столь необычным? Бросаю взгляд на страницы, на которых была открыта книга:

«…С возрастом мы не становимся крепче. Увы! Время быстротечно и неумолимо к смертному. Мы год от года теряем силы и здоровье. Многое из того, что было легко доступно нам прежде, ныне уже становится недостижимой мечтой. Разве это может радовать кого-либо из нас? Разумеется, нет. Но против времени бессильны целебные снадобья, и нет таких волшебных эликсиров, которые могли бы задержать его тяжелую поступь. Все, что может сделать человек перед лицом неумолимого времени, – не сдаваться ни при каких потерях и утратах.

Однако все-таки есть в жизни человека нечто, способное противостоять напору времени и даже самой смерти. Любовь побеждает все. Для нее возраст – не помеха. Как бы низко ни согнулся человек под ударами времени, любовь – настоящая, подлинная любовь! – стоит неколебимо. Я знаю, о чем говорю. В моих глазах, несмотря на то что время не щадило тебя, ты самая прекрасная, самая совершенная, самая необыкновенная.

Пусть говорят, что любовь, дескать, слепа, что влюбленный смотрит на предмет своего обожания сквозь розовые очки, – и тем горше ему бывает, когда иллюзии разбиваются о презренную действительность. Но, видно, я человек совсем иного свойства. Поверь, я вижу тебя такой, какая ты есть, со всеми теми печатями, что наложили на тебя пролетевшие годы и невзгоды. Но почему горит в сердце неугасимая любовь к другому человеку? За что мы не можем позабыть своих возлюбленных? За внешнюю привлекательность? За силу? За здоровье? За благородные поступки? Наверное, все это имеет какое-то значение. И все же главное – это те душевные качества, которые рождают ответный отклик в душе другого, тот внутренний огонь, который разжигает в сердцах пожар любви. Сродство душ, согласное биение сердец – вот что важнее всего на свете.

Вот к чему стремится человек! Найти создание Божье, душа которого роднится с твоей. Найти и не потерять. Прирасти к возлюбленному всем своим существом, так, чтобы оторвать можно было только с кровью. Знать, что на свете есть душа, откликающаяся на самые тонкие движения твоей собственной…

Это, именно это и позволяет твердо, неколебимо стоять против бурного течения времени. Именно это делает тебя самой чудесной, самой нежной, самой желанной. И отдать тебе всю свою нежность, все свои силы, наконец, всю жизнь свою – есть самое малое, что только можно для тебя сделать…»

Захлопнув томик, задумчиво бросаю негромкие слова:

– Да, так бывает…

Кто такой этот Гюстав Бринкмайер, что за двести лет до моего рождения сумел предугадать те чувства, которые в не столь уж давнем прошлом, хотя и в другой жизни, сами рвались из моего сердца, и которые отлились, правда, немного в другие слова, но значение которых было именно таково? Впрочем, человек во все времена остается человеком. Наклоняюсь и мягко прижимаюсь щекой к щеке девушки. Ее пальцы ерошат мне волосы, а губы шепчут:

– Ты ведь мой?.. Только мой?.. Навсегда?

– Твой, твой… радость моя…

Сколько времени мы так провели – не знаю. Все закончилось – неловко сказать – тем, что у меня затекла согнутая спина. Распрямляюсь и потягиваюсь. Лида тоже внезапно переходит от нежности к деловому тону.

– Ты не думай, – вдруг с оправдывающимися нотками в голосе произносит она, – что я тут только так валяюсь, книжки романтические читаю. Я договорилась, и сейчас Щацкин с Пашей Семеновым должны подойти.

– С Пашей? Это он после Коммунистического университета пошел в РКИ работать? – уточняю я.

– Да, он в Московской губернской РКИ был, – подтверждает Лида. – А сейчас они там, в РКИ, какую-то новую организацию создают, и Паша в нее работать переходит. Но подожди, лучше он сейчас сам все расскажет.