Дело «Трудовой Крестьянской партии» - Олег Борисович Мозохин

и бережной политики национальной. Между тем я замечаю уклоны опорочить местные галицкие организации и отдельных деятелей, определенно работающих в интересах влияния Союза и подвергающихся поэтому ожесточенной травле со стороны угодовцев-пилсудчиков. Эти опасения за успехи Советского Союза в прифронтовой Западно-украинской полосе, – боязнь, чтобы Польша не заработала на этом, заставляет меня обратиться к Вам с настоящим письмом, в самых общих чертах, чтобы, не отнимая у Вас времени, привлечь Ваше внимание к этому важному политическому моменту.

Михаил Грушевский»[362].

На пленуме ЦК ВКП(б), проходившем 28–31 октября 1931 г., Г.И. Ломов встретился с бывшим председателем ГПУ УССР В.А. Балицким, которого к тому времени повысили до заместителя председателя ОГПУ. В состоявшейся беседе Ломов рассказал ему о тому, что к нему заходил его родственник академик Грушевский и сообщил, что хочет послать еще одно письмо Сталину, черновик письма без своей подписи он оставил Ломову на предварительный просмотр. Ломов внимательно письмо не читал, только бегло с ним ознакомился. По просьбе Балицкого 31 октября Ломов передал ему тот черновик письма.

4 ноября 1931 г. Балицкий сообщил Сталину о письме Грушевского, в котором академик сообщал, что при его допросах следователем были допущены «резкие выражения, угрозы и другие способы психического воздействия».

По мнению Балицкого, все письмо наполнено лживыми инсинуациями против ОГПУ. Лживость, по его мнению, была очевидна потому, что ГПУ Украины, арестовывая академика, знало, что он является видным ученым, известной «национальной» фигурой на Украине, и поэтому для него были созданы исключительные условия содержания. «Грушевскому после ареста был направлен врач, Грушевский потребовал диетическое питание, которое и было ему предоставлено, Грушевский потребовал теплую ванну, которая и была дана, допрашивался он не более 3–4 часов в день и вообще находился под арестом только 6 дней».

Самому Балицкому он наговорил много комплиментов о корректном и внимательном отношении к нему со стороны ГПУ. Позже подтвердил все свои показания Агранову и Мессингу.

Затем, через 2 недели, частично отказался от ранее данных показаний, признав при этом свою антисоветскую деятельность, не жалуясь на какое-либо воздействие при допросах. То же самое он подтвердил в письме от 17 апреля, не заявляя, что показания его были вынужденными.

Спустя 5 месяцев на приеме у Акулова в присутствии Агранова отказался от своих показаний.

По прошествии 6½ месяца, вероятно, посоветовавшись с рядом близких ему лиц и найдя для себя ситуацию подходящей и выгодной, решил составить новое письмо.

Получив письмо от Ломова, Балицкий попросил его оставить у себя для расследования. Ломов вначале настаивал на возвращении документа, но затем согласился, попросив только не говорить Грушевскому, что черновик письма он передал Балицкому.

Одновременно со своим письмом Балицкий направил Сталину черновик письма Грушевского без предварительного расследования потому, что вызов академика в ОГПУ и его допрос, по мнению зампреда, мог дать основание для новой инсинуации об угрозах и запугиваниях, тем более, что прилагаемый черновик письма был дан Ломову на предварительный просмотр[363].

В приложенном рукописном черновике письма на имя Сталина[364] академик писал:

«Ввиду того, что показания мои, данные в ОГПУ перед Н.А. Акуловым и Я.С. Аграновым, не были зафиксированы и за краткостью времени не могли быть исчерпывающими, считаю своим долгом сформулировать наиболее существенное следующим образом.

Когда следователь Харьковского ГПУ вызвал меня на допрос и объявил мне, что я обвиняюсь в том, что руководил контрреволюционной организацией, в которой принимали участие Н. Чечень, Ив. Лызанивский, В. Голубович и др. лица, был руководителем украинской военной организации (УВО) и пр., – я заявил, как это и было в самом деле: что я состоял в дружеских отношениях с некоторыми из названных следователем лиц и при встречах обменивался с ними мыслями о современном положении политическом и экономическом, но организации между нами не было, и я никакими контрреволюционными действиями не занимался, наоборот, был того убеждения, что моя работа на национально-культурном участке полезна для социалистического строительства СССР, и относительно названных лиц совершенно убежден, что они были в отношении СССР совершенно лояльны. Относительно же УВО не имею никаких представлений, хотя с гр. Коссаком – названным мне в качестве одного из его участников – я знаком, а с покойным братом его Иваном поддерживал дружеские отношения, но ничего от них об УВО никогда не слышал.

Следователь отверг эти мои показания, он не позволил мне их записать, вырывал бумагу из рук, рвал листы, если я писал не то, что он хотел, употребляя резкие выражения, угрозы и другие способы психического воздействия, он настаивал, чтобы я повинился во всем, в чем меня, дескать, изобличают показания других привлеченных, – их целая куча, и они единогласно указывают на меня как на руководителя. Если я подтвержу их и принесу чистосердечное покаяние, это облегчит участь всех привлеченных и мою, в противном случае будут арестованы все близкие мне лица, будут произведены десятки повальных обысков, разорены десятки квартир, взорваны полы и стены, близкие мне лица будут сосланы в концентрационные лагери, где их расстреляют при первом замешательстве в стране, и я стану предметом проклятий у всех моих близких и т. д. А в том, чтобы повиниться и капитулировать перед рабоче-крестьянской властью, нет ничего унизительного и т. д. Я долго не поддавался, – я доказывал, что ложные показания с моей стороны не принесут никому пользы. Я выяснил, что перед возвращением в Советский Союз я тщательно взвесил положение, ликвидировал всяческую политическую работу, всякие сношения со II Интернационалом – из которого вышел с моими тогдашними товарищами по организации; прервал отношения с эмигрантскими группами, враждебными СССР, и с тех пор вел исключительно культурно-национальную научную работу, ориентируясь на установки социалистического строительства СССР, и старался втянуть и заграничные, западно-украинские научные силы в эту организацию, привлечь к научной работе, развивавшейся в советских учреждениях в этом направлении. Но следователь встречал эти мои заявления насмешками и издевательствами, как увертки и ложь – если бы действительно такова была моя деятельность, то я заслуживал бы награды, а не аресты – посмеивался он; он читал мне отрывки показаний моих знакомых, которые, дескать, во всем повинились и выдают меня с головою; когда я пробовал заметить, что эти показания, которые он мне цитирует, не соответствуют действительности, он разражался криками и угрозами; я домогался очной ставки – следователь отвечал: «мы очных ставок не даем». В конце концов я понял положение так, что следователю поручено получить от меня сознания, которые дискредитировали бы меня политически и морально, и он не остановится не перед чем, чтобы добыть их от меня, а