Интенсивная терапия - Юлия Вертела

Посреди заасфальтированного пятачка распласталось тело.

Повинуясь неведомой силе, Нил бросился к Катиной двери, хотел ее позвать, но тут же осекся. Страшная тяжесть навалилась на него, как это бывает, когда хочешь очнуться от сна, но оцепенелое сознание никак не может пробиться к реальности.

Во дворе кричало уже несколько человек, они вызвали «скорую». На Кате было все то же мокрое платье, спутанные волосы заплели окровавленное лицо.

Народ высыпал из квартир. С Невского проспекта во двор стали подтягиваться любопытные.

– Какая молоденькая! – причитали старушки. – Наверное, наркоманка, они все время в том подъезде собираются.

– Да, да, я уж сколько раз на них жаловался, – поддержал их сухонький старичок в обвисших трениках, – но что толку.

Нил прикрыл Катю курткой. Она лежала на мокром асфальте, и тело ее, лишенное души, по сути, мало чем отличалось от мертвого тела дождевого червя, плавающего в лужице возле ее откинутой руки. Нил сел рядом, пространство вокруг сжалось, и город вдруг показался крошечным, как спичечный коробок. Неужели можно жить в этом узеньком мирке с небом искусственным, словно подвесной потолок?

А люди продолжали выползать из своих конурок подслеповатыми кротами. В стоптанных шлепанцах и расхристанных халатах они бродили по дну каменного колодца, и самое отвратительное состояло в том, что смерть вызывала у них жадное любопытство. Они вздыхали, отчасти даже довольные, что этот случай разнообразил их жизнь. Поистине ничего не изменилось в человеческой натуре со времен гладиаторских боев, и вечная игра на жизнь или на смерть и по сей день остается самой захватывающей.

«Скорая» увезла Катино тело, соседи пошли звонить ее родственникам.

Перевернутый человек несся с оглушительной скоростью по улицам ночного города, проклиная серое, как лицо покойника, петербургское небо. Этот город принимал в свое чрево миллионы душ, а потом отпускал их. Что помнили они? Оставался ли след и в его каменной душе? А может, они и не покидали его вовсе, застывая невидимыми стражами у старых стен?.. Все ерунда, и город не более чем слепок фантазии, равнодушный, как взгляд сфинкса...

Как душно под спудом свинцовых облаков! Вонзиться бы в эту броню! И, преодолев ее, оказаться в пространствах безмерных и светлых. Взять бы и рвануть прочь от отягощенного житья в этих карликовых домишках, среди карликовых делишек и карликовых пород людей. Это было всепоглощающее, болезненное до крика желание благодатности бытия, свободного и сплошь пронизанного солнцем. Тоска по радости, которой не было в этом мире.

Оглушенный и расплющенный тяжелейшими из небес, Нил беспомощно опускался на дно Петербурга.

Возвратившаяся с похорон Муза трогательно поведала остальным жильцам подробности траурной церемонии. Она рассказала, как два голубя сели на край гроба, и это, несомненно, были души умерших. Как убивались родственники, в особенности Адольф. По ее словам, постаревший борец с режимом выпил бутылку водки не закусывая, и его едва довели до машины. Прибывшая из Ярославля Авдотья, казалось, не удивилась произошедшим событиям, то и дело повторяя: «Бог дал, Бог взял...» Она читала молитву у изголовья новопреставленных, ругала Ирину, что ребенка не крестили, и старалась соблюсти все обряды: свечку – в руки, иконку – на грудь, на лобик – ленточку с молитвой.

Сама Муза со слезами умиления уверяла, что Катя была ей как дочь родная, вспоминала совместные уборки мест общего пользования и битвы в очередях за колбасой. Машу она именовала теперь не иначе, как ангел небесный, хотя прежде, помнится, звала ее плаксивой засранкой. Филолог и адвокатша тоже расчувствовались, припоминая кротость и незлобивость безвременно ушедших, и каждый взгрустнул заодно о чем-то своем. Сергей Семенович не преминул заметить, что мир устроен так несправедливо, что хорошие соседи живут недолго, зато самые гадкие коптят до века. И насельники коммуналки вдруг поняли, что есть у всех них чтото общее, что все они люди, и живут в одном доме, и вытираются одним и тем же воздухом, как общим полотенцем...

К вечеру Муза напекла пирожков с рисом, сварила киселя и угощала собравшихся на поминки, чтобы все было как у людей – по-доброму, по-христиански. Каждый приносил с собой, что мог, в основном водочные запасы, квашеную капусту, соленые огурцы да картошечку. Сели на кухне дружно, сдвинув столы. Вышло двенадцать человек, и посередке – Вертепный.

Последний уже с утра приложился к стакану, что, однако, не лишило его трезвости ума. В разгаре действа СС осторожно заметил, что Катина комната вроде как освободилась и по закону кто-то из соседей может занять пустующую площадь. И кому, как не им с Музой, отдать в этом вопросе предпочтение. На некоторое время присутствующие замерли, затаив дыхание. Потом начали перешептываться, припоминая, какими льготами и правами одарило их родное правительство.

Возмущенный Сашка в тельняшке решительно объявил, что они ждут тройню и дело о комнате суд однозначно решит в их пользу. Дашка демонстративно отодвинула от себя пол-литровую бутылку портвейна «Ереван», всем видом показывая, что ей теперь излишества ни к чему. Не остался в стороне и вертлявый брат Императрицы. Он предъявил справку из дурдома, где говорилось, что его безумная сестра имеет право на дополнительную площадь и освободившаяся комната как раз ей подойдет. Группа поддержки из туалета подтверждала сказанное шумовыми эффектами.

Соседи продолжали разрабатывать версии дележа пятнадцати метров, переходя на все более повышенные тона и все в более грубых выражениях. Дело кончилось, как обычно, драчкой с битьем посуды и оконных стекол.

Все забыли, по какому поводу собрались, зато хорошо помнили, из-за чего началась потасовка. Хламовы отбивали кулачные удары Музы доской для пирога. Сергей Семенович вступил в схватку с братом царственной особы, обвиняя его в том, что тот подделывает талоны на водку, а делиться не хочет. Брат Императрицы орал, что это гнусная ложь и он как порядочный гражданин талоны не подделывает, а водку просто ворует, и бил Вертепного наотмашь квачком от унитаза.

Один Гулый тихо сливал со всех бутылок остатки в свою рюмку и, потягивая дивный коктейль из русской водки, сливянки и яблочного аперитива, повторял: «Эх, кроткая, зачем ты это сделала...»

Гулый думал, что маленькая Муза-стрекоза никогда не вернется, чтобы досказать ему притчу. И поэтому, когда летней ночью она неожиданно впорхнула в окно, писатель не поверил своим глазам.

Безусловно, он был пьян, но не настолько, чтобы не узнать ее искристо-прозрачные крылышки. Писатель бросил взгляд на «Башкирию». Его подружка находилась примерно в таком же состоянии раздрая, что и он сам, – истрепанная лента, пыль между клавишами, сдвинутая набок челюсть каретки. Гулый одним взмахом руки отхлестал ее по щекам, приведя в чувство. Машинка заржала, как пришпоренная кобыла, и понеслась.

Давным-давно на одном берегу безымянной реки рос Райский сад, на другом – сине-зеленые Елки-Палки.