Нексус - Генри Миллер

И, читая первые страницы книги, не восклицал ли этот жалкий миллионер: «А! Я чую крысу!» Или, давая отдых своим железным мозгам, не шептал ли, погружаясь в сон: «Ну и чушь! Вроде средневековых бредней!»

А что подумала бы наша квартирная хозяйка, милейшая миссис Сколски, взглянув на те же страницы? Писала бы кипятком от удовольствия? Услышала бы музыку там, где происходят всего лишь сейсмографические толчки? (Я так и вижу, как она спешит в синагогу.) Когда-нибудь нам все-таки придется поговорить о литературе. А там — либо струдели и Сирота будут продолжать меня радовать, либо меня ждет гаррота. Жаль, я не умею говорить на идиш.

— Зови меня Реб! — сказал на прощание Сид Эссен.

Какая изощренная пытка это сочинительство! Фантазии безумца, чередующиеся с приступами удушья и тем, что шведы зовут mardrommen.Приземленные образы, увенчанные диадемами. Архитектура барокко. Логарифмы Каббалы. Мезузаи молитвенные мельницы. Зловещие предсказания. («Да не взглянет никто благосклонно на этого мужчину», — сказал мистик.) Небеса цвета позеленевшей меди с кружевной филигранью, спицы зонтика, похабные надписи. Валаамова ослица, вылизывающая зад. Доносчики, несущие всякий бред. Свинья в течке…

И всему этому начало положила она, сказав, что «это мой шанс».

Иногда я пускался в плавание торжественно — на раздутых черных парусах. А потом все опять шло как попало. И так страница за страницей. Множество страниц. И ни одна не ложилась в роман. И даже в «Книгу вечной тоски» не ложилась. Перечитывая эти страницы, я словно видел старинную гравюру: комната в средневековом жилище, старуха, сидящая на горшке, стоящий рядом врач с раскаленными щипцами, мышь, крадущаяся к кусочку сыра в углу, под распятием. Дно жизни, так сказать. Глава из истории вечного страдания. Похоть, бессонница и обжорство в позах трех граций. Написанные ртутью, эфиром и перманганатом калия.

А на следующий день я ощущал в руке ловкость преступной длани Борджиа. Избрав технику стаккато, я слепо подражал саркастическому перу гибеллинов. Или паясничал, как шут, развлекающий скудоумного монарха.

Еще один день — и вновь перемена: я превращаюсь в четвероногого: цоканье копыт, сгустки мокроты, фырканье, звук испускаемых газов. Мощный жеребец (эх!) мчится по замерзшему озеру с зарядом взрывчатки в животе. Сама бравада, если так можно выразиться.

И вдруг, словно после промчавшегося урагана, повествование начинает литься как песня — спокойно, ровно и светло. Как пение «Бхагавад Гиты». Монах в оранжевом халате возносит хвалу Творцу. Не писатель больше. Святой. Святой из Совета старейшин. Храни Господь автора! (Нет ли здесь Давида?)

Как прекрасно писать так, словно орган играет посреди озера!

Накидывайтесь на меня вы, посредственности! Кусайте, пока у меня есть силы!

Я не стал с ходу звать его Ребом. Не мог. Всегда мистер Эссен — только так. А он звал меня «мистер Миллер». Но услышь кто-нибудь, как мы беседуем, решил бы, что мы знаем друг друга всю жизнь.

Вот это я и пытался объяснить Моне однажды вечером, лежа на диване. Вечер был теплый, и нам было приятно и легко вдвоем. Рядом со мной стоял прохладительный напиток, перед глазами маячила Мона в коротком китайском халатике — все это создавало настроение, при котором хотелось говорить. (К тому же я написал за этот день несколько удачных страниц.)

Монолог мой начался, однако, не с упоминания о Сиде Эссене и его похожем на морг магазине, где я был только вчера, а с размышления о некоем чувстве опустошения, которое всякий раз овладевало мной, стоило поезду надземной железной дороги сделать тот поворот. Желание поговорить об этом возникло у меня скорее всего потому, что это разрушительное, неприятное чувство резко контрастировало с состоянием благостного покоя, почти не покидавшего меня сейчас. Когда поезд поворачивал, становилось видно окно квартиры, куда я впервые пришел к той вдовушке… за которой «ухаживал». Каждую неделю какой-нибудь славный парень, еврей вроде Сида Эссена, звонил ей, чтобы забрать доллар или доллар и тридцать пять центов за мебель, которую она приобрела в рассрочку. Если денег не было, продавец говорил: «Ладно. Тогда на следующей неделе». Бедность, опрятность и стерильность такой жизни угнетали меня больше, чем существование под забором. (Именно там я впервые попытался писать — помнится, огрызком карандаша. Мне хватило дюжины строк, чтобы понять: у меня нет ни капли таланта.) Каждый день я ездил на работу и обратно на том же самом поезде, мимо одних и тех же деревянных домов и переживал все те же разрушительные эмоции. Мне хотелось убить себя, но не хватало мужества. Бросить вдовушку я тоже не мог, что понял после нескольких безуспешных попыток. Чем больше стремился я освободиться, тем больше меня затягивало.

Годы спустя, освободившись от этих эмоциональных пут, я часто вспоминал тот поворот и свои прежние чувства.

— Чем это объяснить? — вопрошал я. — Как будто в тех стенах осталась часть меня. Та, что так и не сумела освободиться.

Мона сидела на полу, привалившись к ножке стола. Вид у нее был спокойный и расслабленный. Она была готова слушать мою исповедь. Задавала вопросы, касающиеся вдовушки, — такие вопросы женщины обычно не задают. И сидела так близко, что мне ничего не стоило протянуть руку и положить на ее лоно.

Это был тот редкий, удивительный вечер, когда сам воздух словно излучает гармонию и взаимопонимание, а беседа льется легко и непринужденно на самые непростые темы — даже с женой. Ни в чем нет спешки, не торопишься даже забраться в постель с любимой, хотя мысль о близости постоянно витает, пронизывая общение.

Откуда-то сверху, как будто из следующего воплощения, видел я тот поворот на Лексингтон-авеню. Те чувства не просто отошли в прошлое, они казались немыслимыми. Сомнений не было — никогда больше не пережить мне такого отчаяния, такой тоски.

— Может быть, подобные чувства породила моя неопытность. Я не мог пережить того, что оказался в ловушке. Думаю, что чувствовал себя много лучше, если бы женился на ней. Кто знает? Несколько лет мы могли быть счастливы.

— Ты говоришь, Вэл, что тебя удерживала жалость, но мне кажется, то была любовь. Думаю, ты любил ее. Ведь вы никогда не ссорились.

— С ней невозможно было поссориться. Это ставило меня в невыгодное положение. И сейчас помню, что чувствовал каждый день, останавливаясь перед витриной магазина и разглядывая ее фотографию. Столько печали было во взгляде, что я невольно вздрагивал. День за днем, возвращаясь домой, я смотрел в эти глаза на фото, видел бесконечную скорбь и задавал себе вопрос, в чем ее причина. А позже, когда мы уже были какое-то время близки, я заметил, что прежнее грустное выражение снова появляется в ее глазах… когда я делал что-нибудь обидное и глупое. И вынести этот взгляд было гораздо тяжелее, чем самые злые слова…

Какое-то время мы оба молчали. Теплый, напоенный ароматами ветерок мягко колыхал шторы. Снизу доносились звуки патефона. «Приношу жертву тебе, о избранник Божий…» Прислушиваясь, я протянул руку и нежно погладил ее лоно.