Невольники чести - Александр Кердан

«Что там пишет любезный брат мой? — улыбнулся первейший директор, но, как ни подмывало его сразу прочесть письмо, отложил его в сторону: — Пусть во время скучной работы согревает сердце радостное ожидание — после казенных бумаг пообщаться посредством чтения с родной душой…»

А вот документы, которые пришлось рассматривать нынче Булдакову, оказались один другого тревожнее и неприятнее.

Сначала Михайло Матвеевич прочитал письмо крупнейших акционеров компании на Высочайшее имя, на коем не хватало пока только его, Булдакова, собственноручной подписи. В письме, больше похожем на крик о помощи, акционеры умоляли монарха: «Ваше императорское Величество, всемилостивейше покровительствуя Российско-Американской компании и вообще отеческой торговле, не дозволит образом, известным монаршему отеческому Вашему сердцу, далее стеснять российскую промышленность частным северо-американским торгашам с прочими неуемными своими согражданами. Не дозволит отменить всю возможность производить более промыслы и совершенно нарушить спокойствие российских колоний…»

Что ж, под сим посланием, верно отражающим положение дел в американских факториях компании, Булдаков готов подписаться и двумя руками, токмо бы приструнить каким-то способом всех этих наглых иноземцев…

Михайло Матвеевич обмакнул перо в массивную чернильницу, искусно сработанную из малахита, — подарок горноуральского заводчика Демидова, старинного поставщика для американских колоний медных пушек и цельнолитых якорей, — и аккуратно вывел свою подпись.

Следующим в стопке бумаг оказалось очередное прошение об отставке с поста правителя Русской Америки, пришедшее от Александра Андреевича Баранова. Переваливший уже давно за шестой десяток, правитель, так же, как и в прежних письмах, сетовал на преклонный возраст и болезни, полученные на службе родной компании, писал о желании закончить свои дни на родине, в Каргополье. Перечисляя все сделанное им для колоний, просил главное правление не о деньгах и наградах, а об одной-единственной милости — удовлетворить его ходатайство.

Первейший директор, сам лично незнакомый с Барановым, был премного наслышан о его подвигах и благодеяниях и от Шелехова, и от Резанова. Камергер неоднократно писал из Аляски, что «удаление господина Баранова отсюда будет для компании крайне тягостно, ибо при редких познаниях его, нет человека, умеющего лучше ладить с промышленными». Впрочем, в других письмах он отзывался о главном правителе уже по-другому: мол, когда области сии, преобразованные, иной вид воспринять смогут, тот же Баранов, при всех его великих заслугах, едва ли к управлению краем будет достаточен… Одним словом, есть над чем задуматься первейшему директору. Понимает Булдаков: человека, равного по опыту и силе духа Александру Баранову, отыскать в самих колониях, да и здесь, в столице, в настоящее время мудрено… Хотя по-человечески Михайле Матвеевичу уставшего главного правителя жаль — он для пользы компании не жалел ни лет своих, ни здоровья. Взять одну последнюю баталию за возвращение Ситхи три года назад. Главный правитель, сражаясь вместе с моряками капитан-лейтенанта Лисянского в первых рядах, проявил настоящее мужество, был ранен в руку, но поле битвы не покинул и изгнал тлинкитов из их крепости. Виктория сия теперь удерживает многих из колошей от новых нападений на русские заселения, в том числе и на основанную в том же 1804 году новую столицу Русской Америки — Ново-Архангельскую крепость, заложенную на том самом камне-кекуре, где когда-то Баранов подписал с индейскими вождями договор о вечном мире и дружбе. Впрочем, перемирие это колошами нарушалось неоднократно, да и сегодня держится скорее на силе оружия и дальновидной дипломатии престарелого правителя, чем на добропорядочности сторон. Да, прав любезный Резанов: потеря сего человека для компании, да и для всего Отечества, станет невосполнимой.

Посему первейший директор, скрепя сердце, наложил отказную резолюцию и взял в руки очередной документ.

Прочитав несколько строк оного, брезгливо поморщился — доносов Михайло Матвеевич не любил, хотя и понимал их неизбежность в этом далеком от совершенства мире. Вот почему, следуя привычке доводить начатое дело до конца, он дочитал кляузу до последней точки. С минуту подумав, перечел еще раз.

Некий приказчик нижнекамчатской конторы Плотников, если судить по стилю и орфографии, человек грамотный и неглупый, сообщал главному правлению, что его непосредственный начальник — комиссионер Кирилла Тимофеевич Хлебников — вот уже много лет занимается хищением компанейского добра, приписками и подлогами в отчетных документах, перепродажей векселей компании сомнительным негоциантам и иностранным подданным. В подтверждение своих слов приказчик приложил к доносу несколько страниц из отчетного копейбуха, на которых подчистки были явно видны, а внизу стояла подпись Хлебникова. Также были представлены вексель компании и расписка капитана бостонской шхуны «Юникорн» Генри Барбера о его покупке.

«Уж не тот ли Барбер, о коем правитель Баранов упоминал как о первом зачинщике ситхинской резни и работорговце? Торговать с таким отъявленным разбойником — значит, предавать интересы компании, о коих акционеры пекутся, посылая прошение своему императору… — Булдакову все еще не хотелось верить в виновность своего камчатского представителя: уж больно хорошо отзывались о Хлебникове все, кому довелось побывать на полуострове. К слову, и сам посланник Резанов характеризовал Кириллу Тимофеевича как человека тихого, исполнительного, но предельно честного. — Не мог же Николай Петрович так ошибиться!.. Хотя почему бы и нет? Есть ведь даже пословица: в тихом омуте все черти водятся! Неужели настали времена, когда никому-никому нельзя довериться?»

Недовольный собственными умозаключениями, Булдаков отложил донос Плотникова, встал из-за стола, прошелся к окну и обратно. Снова уселся за стол. На душе по-прежнему кошки скребли. Не любил Михайло Матвеевич разувериваться в людях, с коими не один год проработал! Чтобы как-то успокоить сердце, первейший директор взял письмо Резанова. Общение с Николаем Петровичем, к которому Булдаков относился, как к старшему брату, всегда доставляло Михайле Матвеевичу радость и помогало находить ответы на многие вопросы. Эта духовная близость не исчезла и теперь, когда Резанов и Булдаков были разделены тысячами верст и годами разлуки. Распечатывая иркутское послание Резанова, Михайло Матвеевич надеялся, что оно поможет ему отыскать справедливое решение судьбы камчатского комиссионера, некогда так понравившегося Резанову, а теперь обвиняемого в предательстве и казнокрадстве.

Первые же строки дружеского письма задели Булдакова за сердце.

«Наконец я в Иркутске! — писал Резанов. — Лишь увидел город сей, то и залился слезами… Сегодня день свадьбы моей, живо смотрю я на картину прежнего счастья моего, смотрю на все и горько плачу. Ты прольешь также слезу здесь… Что делать, друг мой, пролей ее, отдай приятную эту дань ей; она тебя любила искренне, ты ее также… Я увижу ее прежде тебя, скажу ей… Силы мои меня оставляют. Я день ото дня все хуже и слабее. Не знаю, смогу ли дотащиться до вас. Разочтусь с собою и со временем, и буде нет, но не могу умирать на дороге и возьму лучше здесь место, в Знаменском, близ отца ее…» — при прочтении этих строк слезы выступили на глазах Булдакова. Он живо представил все, о чем писал его друг. И пышную свадьбу Анны Григорьевны с Резановым в далеком январе 1794 года, и тестя — Григория Ивановича, год спустя после этого события похороненного на кладбище Знаменского монастыря в Иркутске. И еще предстал перед мысленным взором Михайлы Матвеевича сам камергер — больной, измученный и дорогой, и наветами бывших попутчиков, лишенный покровительства и милости сильных мира сего, несмотря на все жертвы, принесенные им на алтарь…