Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

(Еще он говорил: «В споре Раритетер некорректен».)

Михаил Михайлович страстно любил процесс говоренья, оно было для него целью и средством, слившимися в беспрерывном экстазе. Похоже, он любил говорить даже больше, чем получать свои баснословные гонорары, казалось, заставь его замолчать, и деньги потеряют для него интерес.

Может, еще и поэтому никто не мог заставить его замолчать?

Мешанкин был везде: его читали, смотрели и слушали на телевидении и радио. Знаменитый адвокат участвовал в самых разных передачах, не имевших ни малейшего отношения к праву, а также в новомодных ток-шоу, рассуждая обо всем – от секса до кулинарии, – никого кроме себя не слыша и не желая слышать.

Если попытаться одним словом определить состояние, в котором пребывал твой главный юридический защитник, то слово это – «самоупоение».

Рассуждая, рассказывая, поучая, Мешанкин не видел никого и не слышал, он упивался собой – во всем свете не существовало никого и ничего, кроме его одного-единственного «я», а если кто и существовал, то только для того, чтобы оттенить и подчеркнуть его исключительность, и кажется, никто не догадывался, что всем его рассуждениям грош цена и во всех его убедительных постулатах нет ни грамма правды, ибо какая же может быть правда там, где существует правда одного-единственного «я»?

Тебе повезло или, скорее, не повезло, но ты застал этого по-своему незаурядного и в чем-то даже обаятельного человека на пике данного восхитительного для обладателя и губительного для окружающих состояния. Сейчас их много, таких же самоупоенных, знающих все обо всем господ, ежевечерне слетающихся на медийные токовища. На их фоне Мешанкин давно потерялся, про него забыли и вспомнили недавно, по случаю, когда его, беднягу, съели акулы, и не где-нибудь на Бермудах, что было бы не так обидно, а у нас на Черном море во время невинного морского купания – совершенно непонятно, как там оказались акулы-людоеды, впрочем, что-то я далеко вперед забежал…

Узнав от Геры о нетрадиционной сексуальной ориентации своего адвоката, ты внутренне напрягся, не зная, как с ним общаться, чтобы не обидеть и одновременно не спровоцировать на проявление запретных чувств. У тебя не было опыта общения с гомосексуалистами, но на расстоянии, умозрительно, они вызывали чувство брезгливого отторжения.

Однако если бы Гера тебе не сказал, то ты, пожалуй, и не понял бы, что Мешанкин педераст.

По отношению к тебе адвокат не проявлял своих наклонностей, и только когда речь заходила о твоем друге – появлялось что-то такое в мешанкинском взгляде и голосе.

Он называл Геру «наш дор-рогой др-руг», улыбаясь и по-кошачьи щурясь. Неожиданно грубо Мешанкин высказался однажды о Дудкиной, что было, как тебе показалось, проявлением его нетрадиционной сексуальной ориентации.

– Мне пр-редставляется, что ее язык пр-рикр-реплен не к гор-ртани, а к вагине, пр-рямо к клитор-р-ру, – проговорил он и, сменив улыбку на серьезность, прибавил: – Впрочем, это относится ко всем женщинам.

«Интересно, а к чему крепится твой язык?» – подумал ты смущенно.

Мешанкин тебя сдал.

Ты понял это перед судом и на суде утвердился в своем мнении.

Да он и взялся тебя защищать, чтобы сдать. Выиграть процесс он не мог, даже если бы захотел.

Спрашивается в задачнике: зачем известному адвокату идти на заведомый проигрыш?

А это как посмотреть…

С точки зрения самого Мешанкина выигрыш был стопроцентным, ведь твое дело было не уголовным, а едва ли не политическим, точнее даже, не делом – нечестной игрой, властной разводкой.

Ветви власти играли сами с собой в пристеночек, в котором ты являлся ничего не стоящей копеечкой, смятой бутылочной крышечкой – игры власти у нас сродни играм уголовников: побеждает не тот, кто выиграет, а тот, кто обманет, а обманет тот, кто сильней.

Выиграть в России у власти нельзя по определению, но почетно уже то, что она взяла тебя в игру, хотя бы на правах зрителя – это уже выигрыш, а сменится власть, что редко, но все же случается, выигрыш окажется многократным, потому что новая власть, та же, по сути, великая обманщица, будет считать своими тех, кто в свое время проиграл старой.

По заключенному с Герой договору в случае победы на процессе Мешанкин получал сумму большую, чем в случае проигрыша, но и тут она была немалой. Поражение Мешанкина на твоем процессе оказывалось сродни поражению боксера, получавшего как победитель не три миллиона долларов, а один, и при этом никто не бил ему морду и никто не свистел, наоборот, в своем узком кругу Мешанкина уважали за то, что взялся за заведомо проигрышное дело, оценивая это как точный профессиональный ход и мужественный гражданский поступок.

4

А между тем жизнь твоя в общей, как в известном анекдоте, стала налаживаться – и тебе нашлось там занятие.

Ты слушал…

Тебе говорили, а ты слушал.

Ты был так воспитан: если человек хочет что-то тебе рассказать, ты должен его выслушать, и вот все гонщики-коллективисты и даже гонщики-индивидуалисты рвали тебя друг у дружки, чтобы выговориться.

Поначалу ты слушал внимательно, вникая в суть, но, поняв, что чаще всего это невозможно по причине отсутствия таковой, слушал вполуха, и за это тебя трудно упрекнуть, потому что никто иной и в четверть уха не стал бы слушать те похожие одна на другую, наполовину лживые, обеляющие и выгораживающие рассказчика, нередко страшные, но почти всегда банальные и бессмысленные истории преступлений, совершенных или несовершенных.

Поддерживая разговор, поначалу ты пытался рассказать и свою историю, но тут же натыкался на глухоту и даже неприязнь – тебя не слышали, потому что не хотели слышать, никому не нужна была твоя история, каждый был занят только своей.

Со стороны над тобой посмеивались, ты и сам иногда усмехался в свой адрес, называя себя невольным слушателем, но ничего не мог изменить: воспитание есть воспитание, и жизненные принципы есть жизненные принципы – когда одно с другим соединяется, этому бессмысленно сопротивляться.

Ты не изменял своим принципам даже в мелочах, хотя, возможно, это не мелочь: в общей камере Бутырской тюрьмы, где непечатные слова употребляются едва ли не чаще, чем печатные, ты не только их не произносил, но даже как бы не слышал.

Хотя иногда просил вконец заматерившегося гонщика:

– А можно без этих слов, по-русски? А то я ничего уже не понимаю.

– А я разве не по-русски? – недоумевал гонщик, но, продолжая свой рассказ, начинал выбирать выражения.

(Эта твоя и в самом деле редкая для нашего времени особенность ведения частной мужской беседы была замечена и отмечена еще в самые первые три дня и три ночи, когда сидевший с тобой в обезьяннике КПЗ паренек, фамилию которого ты не мог потом вспомнить, а между тем фамилия его была Куставинов, сказал в твой адрес удивившие тебя слова: «Вы не такой, как все».)