Не один - Отар Кушанашвили

Однажды я даже вел концерт, посвященный презентации социального ролика, посвященного безопасному интиму, в котором он сыграл роль парня, которого, в свою очередь, прошибает пот, когда он узнает, что его зазноба не против сношания без контрацептива; он ярится и читает ей огневую нотацию. У него перестал гореть глаз, а когда глаза горели, это длилось недолго и объяснялось просто: значит, укололся. Парнем в этом смысле он был невзыскательным: колол в себя все. Он это делал потому (так он мне объяснял), что мог жить только в измененной реальности и в расширенном сознании. Я сказал ему, когда мы впервые поссорились, что он идиот, вконец потерявший соображение, на что он ответил, что не может жить так, как живу я, – «без экспериментов». Пока я собирался сказать ему, что эксперименты бывают разные, он представил мне Лесю, герлфренд, добавив: «героинщица». Надо уточнить, ГОРДО добавив.

Наш общий знакомый рассказывал, что однажды, когда Лесе стало совсем дурно, Леня Горожанкин, пока ее укладывали на носилки и обматывали проводами, бегал вокруг, щелкал фотоаппаратом и весело приговаривал: «Выкарабкается!»

Мы стали реже видеться, а когда увиделись в последний раз, он таращился на меня, облизывался, тер лицо и хихикал. Спрашивать, как дела, было лишне. Он начал сниматься на ТВ, которое тогда только училось быть дерзким (чтоб потом стать хамским). В одной программе он без обиняков заявил, что ненавидит безопасный секс, и его, выражаясь высоким слогом, попросили выйти вон.

Есть такие люди (иногда мне кажется, что я сам такой), которые ПРОТИВЯТСЯ успеху, не то чтобы не любят, тут другое, имманентное что-то, такие люди, как выражались в старину, БЕГУТ успеха, как будто оживший персонаж из стиха про «ищущего бури». Он мог тыщу раз устроиться на синекуру и чувствовать себя, как гуру, он мог жениться хоть на дочери посла, хоть на дочери королька недвижимости, они же обожали его, но сама идея такого счастья, его перспектива пугали его.

Не помню точно, когда он связался с бандитами и попал к ним на крючок безвозвратно; была даже какая-то история с квартирой, которую бравые пацаны, ввиду наличия кулаков тогда все время правые, экспроприировали. Он ухитрился в карты даже мотоцикл проиграть. Сначала он играл в аутсайдера, а потом стал аутсайдером. Жил ярко, про существование суки-скуки даже не догадывался, но когда я увидел его в последний раз, он был землистого цвета и в рубище. Он тут же предложил мне «торчануть» и как-то даже неприязненно посмотрел на меня, когда я отказался. Он сейчас потерял ко мне интерес, сказал, что я стал скучный. И добавил: «Все вы стали скучные». Он вздохнул и очень тихо сказал, что за ним следят, житья нет. И в этот момент, как ни банально, именно по глазам я понял, что ему конец.

Он покончил с собой в ночь на субботу, в самую его любимую уикэндную пору, когда его глаза, когда-то цеплявшие синевой, но давно поблекшие, загорались, пусть ненадолго.

Леня Горожанкин унес с собой и мою молодость тоже, мои дурацкие манифесты про жизнь без правил, без боязни.

Страх снедает меня, страх не за себя, за тех, кого я люблю, пусть и без доказательств в виде тату, но Лене такой страх казался надуманным.

Папа рассказывал, что у них в сельской школе один оболтус богатенький, жирный и шумливый, все время повторял: «у нас дома есть то-то и то-то, а у вас нет, вы – рвань, голытьба». (Грузинский язык, конечно, музыкальный и все такое, но, уверяю вас, по-грузински уничижительные слова звучат куда жестче, даже и с фонетической точки зрения, в переводе – щадяще мягко).

История, знакомая всем (а в конкретном случае еще странным образом греющая душу, потому мой-то папа и сотоварищи фанфарона вздули, учинили от всей той же душеньки темную), модель поведения везде одна и та же у богатеев: трясти мошной и приговаривать «вона сколько у меня монет и какую музычку они издают, а вы – голытьба»!

Молодой писатель Сергей Шаргунов видит происхождение этой гротескной манеры поведения туземных богатеев в том, что они, как и мы, выросли на советских книжках и мультфильмах, впечатлились выведенными там буффонадными буржуями и из инфантилизма стали им подражать, инстинктивно.

У нас все превращается в гротеск; разве Полонский с уравнением из миллиарда и пятой точки, в которую, судя по всему, сам себя определил на ПМЖ, не есть верх гротеска? С налетом трагедии? Самым печальным образом нарисовав демаркационную границу между абрамовичами и попрошайками, фигуристо аттестуя тех и других, мы не вспоминаем о тех, у кого нет повода думать, что жизнь не удалась. У меня таких знакомых полно, симпатичных людей среднего дохода, при этом, так сказать, умеющих чувствовать закономерности тонкого мира.

С Димой В., когда-то бонвиваном, доводившим только что не до суицида барышень, а теперь беспримерным примерным мужем и отцом, мы не виделись, надо же, три года и решили слегка – не время пить – заложить за воротник.

Впрочем, счастливый брак у него второй, а в первом, случившемся вгорячах, он чуть не зачах: благоверная попалась из тех, кто любит «выступать», подминать под себя, понукать, помыкать, а Дима В.

не таковский. Когда мы знакомились, во время оно, он даже стихи писал, перенаселенные модификаторами, любил девушек с грудными голосами и всегда умел сглаживать острые углы. Когда мне надо было урезонить кого-то «с раздувающимися ноздрями», я знал, к какому миротворцу обратиться.

Сейчас он работает в кинокомпании большого режиссера, который экранизирует великого русского писателя. Он не пьет и не курит, говорит, что ему все время нужна ясная голова, а дрянь этому нимало не способствует, он насмотрелся на парней, «роняющих слезы в пиво», чьи карьеры стремительно затухли из-за бухла и транквилизаторов, он стольких похоронил, что «боль и горечь сдавливают сердце». А так – он квартирку присмотрел, машину справил, дачу строит, детей по два раза в год на экзотические острова выгуливает.

Романтику, правда, забросил, стишки всякие, главное – безбедная жизнь, своя и семьи, но сначала семьи, которая, понятно, за ним, как за каменной; хочет стать истым продюсером. Тем же вечером я увиделся с С., чья история удивительна: в юности он сшибал с прохожих копеечку, а теперь крупный чиновник. Продолжающий меняться каждые полгода: раз в полгода мы видимся. Коренастый, глаза красные, не чужд запоев, но работает над собой, ходит с охранниками: футбол наш есть большие деньги. Он копия папы, мама из тех, кто терпит-терпит да как стукнет, опаленная негодованием. Я, как и она, помню все его приводы в милицию, но я-то с 92-го, а она…

Потом – р-раз! – и занялся спортом, сделал молоденьких совсем ребят чемпионами, у него стали брать интервью, и он стал без конца и без устали говорить о патриотизме.

Он, как и потенциальный продюсер, забросивший стихи, убежден, что сегодня нужно говорить только «правильные» вещи.

Чтобы получить грант, чтоб чмокаться с модными артистами и художниками, чтобы посреди недели сорваться в Рим, город, презирающий неудачников, привечающий только тех, кто «настоящий» художник, Феликс оставил мечты стать оригинальным художником и малюет на заказ портреты. «Старик, от заказов отбоя нет». Судя по тому, как он сорит деньгами, говорит правду. Когда-то он хотел стать вторым Модильяни. «Ну и сосал бы лапу сейчас». Ни дать ни взять – богема.