В час битвы завтра вспомни обо мне... - Хавьер Мариас

Наверное, на этот раз у меня получилось более правдоподобно.

– Я Эдуардо Деан. Я говорил с Луисой и теперь хочу поговорить с тобой. – Он повторил ту же самую фразу – наверное, долго репетировал ее перед тем, как набрать мой номер. – Мы можем встретиться завтра? – Вопрос прозвучал как утверждение: «Мы можем встретиться завтра», словно он не просил о встрече, а соглашался выполнить чью-то просьбу.

– Хорошо. Когда? У меня будет немного свободного времени с утра и еще пара часов после обеда.

– Не подходит, – ответил он. – Я буду на работе весь день. Лучше приезжай ко мне вечером, после одиннадцати, ребенок уже будет спать к этому времени. – Он приказывал, и мне оставалось либо отказаться, либо подчиниться. – Где я живу, ты знаешь, – добавил он.

– Хорошо, – послушно ответил я, – до завтра.

Но он уже повесил трубку. Все складывалось не так, как советовала Луиса. Мне захотелось позвонить ей и сказать, что наш план провалился (это был наш общий план, значит, и провал – общий), но лучше не делать шагов, для которых нет серьезных оснований (всякое ухаживание кажется пошлым, когда смотришь на него со стороны, это только попытка прикрыть инстинкт). Так что опрометчивые шаги пусть лучше делает она.

На улице Конде-де-ла-Симера я отпустил такси (так же как тогда, когда я шел туда в первый раз, и не так, как во время моего второго визита). Я всегда приезжал сюда поздно вечером. Было без десяти одиннадцать, у меня еще было в запасе немного времени. Я поднял голову и увидел свет в знакомых окнах гостиной и спальни. Я решил немного подождать, чтобы Деан успел уложить Эухенио, хотя в этот вечер ребенку незачем было вертеться у нас код ногами и некого было охранять, Теперь ему не придется бороться со сном ради женщины еще много лет – пока он не станет взрослым или, по крайней мере, подростком. Я закурил и стал спокойно прогуливаться около подъезда. Я готовился к этому дню целую неделю или даже больше. Чтобы взбодриться, я перед выходом из дома принял дозу кокаина. Я почти никогда не прибегаю к этому средству, но в ту ночь я плохо спал. На такой случай я на скачках попросил у Руиберриса четверть грамма (у него почти всегда есть с собой кокаин, и он частенько предлагает мне: «Хочешь порошка?») – в чрезвычайных ситуациях и меры надо принимать чрезвычайные, Но эффект долго не продлится, и через некоторое время я уже не буду таким бодрым – возможно, именно тогда, когда разговор станет особенно напряженным, именно тогда, когда мне понадобится быть особенно сосредоточенным. Я докурил сигарету, бросил окурок на землю и поднял руку, чтобы нажать кнопку домофона. В эту минуту я увидел, как в вестибюле открылась кабина лифта, в полутьме из него вышли двое, включили свет в подъезде и направились в мою сторону. Я подождал, пока девушка в бежевых перчатках подойдет грациозной походкой и откроет мне дверь, нажав кнопку, которую я никак не мог отыскать гораздо более поздней ночью, много ночей тому назад. С ней шел тот же мужчина, который говорил ей тогда; «Я так больше не могу» и которого она послала к черту, – слова это всегда только слова: он еще мог, и она его еще терпела, они все еще были вместе, и сейчас вместе выходили из подъезда, в который я входил (сегодня мы поменялись ролями). Она, наверное, приходит и уходит чаще, чем все другие обитатели этого дома, – вечно снует туда-сюда. Вероятно, она приняла меня за одного из жильцов, потому что узнала и, улыбнувшись, кивнула: «Добрый вечер!» – «Добрый вечер!» – ответил я. Мужчина и сегодня не поздоровался. Он или невоспитанный, или рассеянный, А может быть, просто еще не опомнился от поцелуев (они целовались дома, а потом на лестничной площадке в ожидании лифта. И дверь была открыта, хотя в этот раз никто из них не должен был остаться за дверью: они не расставались, они выходили вместе). А может быть, он думал о смятой постели, которую он только что покинул, и о нетронутой постели, что ждет его дома.

Я поднялся и позвонил в дверь. Деан открыл мне сразу, словно он с таким нетерпением ждал моего прихода, что всякий раз, когда хлопала дверь лифта, подбегал к дверям и смотрел в глазок. Он был без пиджака, но при галстуке (узел чуть ослаблен), как муж, который вернулся с работы совсем недавно и успел только снять пиджак, Я подумал, что, если бы Марта была жива, она сейчас наверняка стояла бы на кухне в фартуке и мыла посуду (однажды я ее уже видел в фартуке) или делала еще что-нибудь, а он ходил бы за ней из одной комнаты в другую и что-нибудь ей рассказывал или спрашивал бы о чем-нибудь. Мне это знакомо – я не всегда жил один. Он даже не поздоровался со мной (хотя протянул мне левую руку), сказал: «Садись» – и указал на софу, сидя на которой малыш (он казался на ней крохотным муравьем) смотрел когда-то свои мультфильмы про Тинтина и капитана и где наконец уснул, все-таки проиграв затянувшийся бой. Он спросил меня, что я буду пить, и я ответил, что виски со льдом и водой, если можно. В доме, как мне показалось, ничего не изменилось (мужчины никогда ничего не меняют), но рассматривать комнату слишком внимательно мне было неловко. На столе, за которым мы с Мартой так долго ужинали (сейчас он был застлан маленькой скатертью), стояла пустая тарелка из-под десерта, и на ней лежала испачканная ложечка – у Деана еще хватало сил, чтобы, как положено, в столовой съедать то, что оставляет ему ворчунья-домработница или его добросердечные родственницы. Я почти никогда не обедаю и не ужинаю дома, но если когда-нибудь мне случается приготовить что-то, я съедаю это второпях, на кухне, стоя. Это признак слабости и упадка духа, и это плохо для желудка. Перед тем как налить мне виски, он убрал скатерть и тарелку. В тот вечер я ужинал в «Макдоналдсе» или в «Макчикене» – мне не хватает дисциплины. Или моя домработница слишком ленива. И заботливых своячениц у меня нет. И ребенка, о котором мне нужно было бы заботиться. Деан налил мне виски, закатал рукава рубашки – жест, не предвещавший ничего хорошего. Себе он тоже налил виски, но без воды. Он так и не сел – стоял, облокотившись на полку, и смотрел на меня. Я старался не отводить глаз. Ни один из нас не прерывал молчания, но молчание не угнетает, если один из молчащих чем-то занят: например, достает бутылку и стаканы (свой стакан он уже держал в руке). Я невольно бросал взгляды на открытую дверь в комнату малыша, который, наверное, спал и видел во сне только своего отца или своих молодых тетушек, – образ матери, оставшейся навсегда молодой, уже становился все более размытым, все более туманным. Деан предложил мне снять плащ (я все еще был в плаще, и полы его замялись), и я понял, что разговор будет долгим. Я отдал ему плащ и шарф, он вышел и повесил их в шкаф, где однажды уже висели мой шарф и мое пальто (тогда было холоднее, а в эти туманные дни достаточно было плаща). Я вспомнил о шлеме, который видел в этом шкафу, и едва удержался, чтобы не спросить, откуда здесь этот шлем (он, должно быть, еще тридцатых годов), но не стал спрашивать – кто знает, к чему бы это привело. Деан вернулся, снова облокотился на полку. Он смотрел на меня так же, как смотрел в ресторане, когда я был еще никем. Тогда мы тоже молчали, и молчание тоже не было неловким, потому что говорили Луиса и Тельес. Тогда он смотрел так, словно видел меня насквозь или хотел понять, что я за человек, а сейчас он наверняка пытался взглянуть на меня глазами Марты, живой Марты, пытаясь угадать, что она во мне нашла, и понять, что заставило ее однажды вечером хотеть и стремиться.