История одиночества - Дэвид Винсент

экономикой товаров и услуг и сами поддерживают ее. В этом смысле курение в период своего расцвета в середине XX века было одновременно эмблемой общества массового потребления и прямым наследником самой базовой формы абстрагированного уединения.

Более структурированные занятия, включая потребление табака, были активно действующими факторами. Руки и разум работали над поставленной задачей. «Одно из основных ощущений при курении, – резюмировало «Массовое наблюдение», – заключается в том, что сигарета делает с курильщиком нечто»[781]. Эта практика давала практикующему что-то такое, чего можно было бы ожидать от интимного знакомства: «…это успокаивает нервы, прогоняет депрессию и дурное настроение, замещает то, чего не хватает, – и в то же время наполняет целеустремленностью, способностью – реальной или воображаемой – справляться с жизнью и рубить головы»[782]. Глубина погружения в то или иное увлечение стала конструктивной силой, ценной там, где случайный социальный обмен не мог удовлетворить насущных телесных или эмоциональных потребностей или где душевное спокойствие требовало временного ухода от общества других людей.

До тех пор пока зависимость от употребления алкоголя и табака не стала определяться с медицинской точки зрения, уединение для отдыха можно было рассматривать как иллюстрацию предписания Циммермана: одиночество полезно лишь тогда, когда человек может легко вернуться в общество. У многих из рассмотренных в этой главе видов деятельности были свои персональные и коллективные формы. Ассоциации, которые начали возникать в последней четверти XIX века, множились, а в некоторых случаях даже приобретали международный характер. Печать, а затем телевидение и цифровые средства коммуникации позволили всем, кто предавался своим занятиям в одиночестве, всегда чувствовать себя «подключенными» к более широкому сообществу. В конце концов, значение, придаваемое тому или иному занятию, было скорее вопросом душевного состояния, чем физического взаимодействия.

Как раз таким случаем была рыбалка. Здесь существовали своя литература, расходы на оборудование, клубы и соревнования, особенно по пресноводной рыбной ловле, но в момент забрасывания лески человек оставался один на один с самим собой[783]. «Некоторые утверждают, – писал романист Морли Робертс в 1932 году, – что они не рыбаки, а толпа. ‹…› Но я утверждаю, что истинный рыбак – по сути своей одиночка»[784]. Как и в случае со многими другими видами отдыха, в этой культуре присутствовала большая доля мизогинии: изоляция воспринималась как бегство от компании другого пола. «Мы хотим побыть одни, – замечал Робертс. – У нас могут быть жены, возлюбленные, любовницы. Но они перестают существовать, когда мы ловим рыбу. Если кто-то из них будет столь отчаян, что явится к нам и заговорит с нами, мы должны строго пресечь это. Иначе их вмешательству не будет конца»[785]. Однако дело было не в людях и их временном отсутствии, а в сознании фигуры, стоящей на берегу реки. «Наша философия – своего рода солипсизм, – объяснял Робертс. – Когда я рыбачу, я – целая вселенная. Нет никого, кроме меня. Мы можем иногда собираться вместе, но на воде мы порознь»[786]. Так было со всяким видом уединения, требовавшим навыков, концентрации и, каким бы ни был клев, определенного результата.

6. Духовное возрождение

Беспредельное равнодушие мира

В 1904 году вышел роман Джозефа Конрада «Ностромо». Действие романа разворачивается в Сулако, столице Западной провинции вымышленной южноамериканской республики Костагуана, отдаленно напоминающей Колумбию. История эта – высокая драма. Чарльз Гульд развивает компанию по добыче серебра в Сан-Томе, что близ Сулако, и использует свое растущее богатство сперва для поддержки диктатора Рибейры, который пытается принести стабильность в страну, раздираемую на части раздором и беспорядками, а затем для содействия отделению провинции. Политические и личные страсти переполняют повествование. В кульминационный момент на территорию молодого независимого государства из-за гор и по морю вторгаются правительственные войска. Заговоры – повсюду. Жизни – под угрозой насилия. И вот неожиданный поворот сюжета: центральный герой, журналист Мартин Декуд, умирает от одиночества.

Вместе с Ностромо, старшим среди портовых рабочих и мастером на все руки на предприятии Гульда, Декуд загружает добычу с рудника на лихтер, чтобы увезти ее подальше от наступающих войск. В темноте на лодку налетает правительственный пароход. Ностромо удается вытащить сокровища на Большую Изабеллу – остров в бухте Сулако, после чего он плывет обратно на материк, оставив Декуда дожидаться спасения. В полном одиночестве душевное здоровье Декуда быстро ухудшается, и на одиннадцатый день он раскладывает по карманам четыре серебряных слитка, направляет шлюпку лихтера в залив и стреляется. Конрад не оставляет читателю никаких сомнений относительно причины трагедии: «…он погиб от одиночества – противника, с которым сталкиваются лишь немногие на нашей земле и противостоять которому способны лишь самые примитивные из нас»[787][788]. Это объяснение шло вразрез с тем мнением прежних авторитетов, будто образованным мужчинам можно доверить их собственную компанию, тогда как женщинам и работникам ручного труда, напротив, не достает глубины духа для того, чтобы справиться с опасностями одиночества. Декуд уязвим, потому что его скептический, лишенный ориентиров ум не способен противостоять отсутствию общества и беседы[789]. Проблемы начинаются, как только его покидает Ностромо:

К концу первого дня на Большой Изабелле Декуд, ворочаясь в некоем подобии шалаша, которое он соорудил себе из жесткой травы в тени дерева, сказал:

– За весь сегодняшний день я не видел ни одной птицы.

Он и звука ни одного не услышал за день, не считая этой фразы, которую сам же пробормотал. День полного безмолвия – первый в его жизни. И при этом он ни секунды не спал[790].

Журналист был уроженцем Костагуаны, но вырос в Париже. Он вернулся на родину «пухленьким денди», как его описывает Конрад, не верящим ни во что, кроме своего ума и прогресса[791]. Его приверженность революционному делу изображается как притворство ради самоутверждения, а не как верность фундаментальным принципам или политическому сообществу[792]. «Блестящий Декуд-сын», – пишет Конрад, –

любимец семьи, возлюбленный Антонии и первое перо Сулако, не смог справиться сам с собой один на один. Одиночество из чисто внешнего обстоятельства очень быстро превращается в состояние души, при котором ни ирония, ни скептицизм невозможны. Оно сковывает разум и загоняет мысли в тупик глубокого неверия[793].

Ностромо, напротив, лишен как «интеллектуального существования, так и морального напряжения» и без труда переносит свои одинокие приключения[794]. «Только активная деятельность, – заключает Конрад, – поддерживает в нас благотворную иллюзию независимости от системы мироздания, в которой наша роль, увы, невелика»[795].

Хотя место действия в романе – Южная Америка, Конрад писал его для западной аудитории, частью культурного наследия которой было восстановительное пространственное