Жена авиатора - Мелани Бенджамин

Но Чарльз настаивал на том, чтобы я занялась чем-то кроме оплакивания нашего сына, считая, что это принесет мне только пользу. Я подозревала, что он также считал, что это будет полезно и для него; еще один трофей – образованная и талантливая жена. Сначала – права пилота, теперь – бестселлеры. Ко мне предъявляли высокие требования.

И, как всегда, я подчинилась. Мой одинокий протест против его авторитета был шрамом на глади нашего брака, но, похоже, он был виден только мне одной. И я прикладывала все усилия, чтобы все так и оставалось.

Проработав много месяцев над записками о нашем путешествии на Восток, я не была удовлетворена результатом; я считала, что не смогла передать наивность и цельность времени, предшествовавшего гибели моего сына. Однако книга получилась неплохой, и Чарльз гордился ей, хотя я не могла не сознавать, что большинство людей купило ее просто из нездорового любопытства. Записки безутешной матери – можно ли прочесть между строк ее трагедию? Я представляла, как люди лихорадочно пожирают страницы, стремясь найти следы тайных слез, случайно прорвавшихся эмоций и подавленных вздохов.

– Германия – страна поэтов и писателей; вы, конечно, это знаете, – продолжал герр Геринг, – Гете, Шиллер…

– Томас Манн, – продолжила я, – «Волшебная гора» – одна из моих любимых книг.

Кей внезапно закашлялась.

– А! – Геринг уставился на меня. Улыбка добродушного фермера все еще оставалась на его лице, но в глазах светилось какое-то странное выражение. – Манн. Да. Какая жалость, что он женат на еврейке.

Моя улыбка увяла.

– А какое это имеет отношение к его романам и рассказам? Это великая литература.

– Это еврейская пропаганда, бред душевнобольного, опасный для государства. Манн изгнан из страны. Ему запрещено возвращаться в Германию, о чем вы наверняка знаете.

Я об этом не знала. С недоумением я смотрела на этого человека в нацистской форме, чью угрожающую улыбку освещало яркое солнце, и чувствовала себя, как только что вылупившийся цыпленок, старающийся приспособиться к непонятному, слепящему наступлению жизни. Инстинктивно я отпрянула назад, упершись в холодную жесткую скамью, и схватила за руку Чарльза.

– Что? – Он, не отрываясь, следил за действием, происходившим внизу.

– Ничего, – спокойно проговорил Геринг, – фрау Линдберг, вам не холодно? Вы побледнели.

– Нет. – Повернувшись к улыбающимся лицам и развевающимся флагам, я постаралась забыть о зловещей тени, которая только что упала на меня.

Я попыталась отвлечься, глядя на неистовое веселье, царившее передо мной. Делегации множества стран заполнили стадион. Развевались флаги, публика на трибунах неистово кричала «Зиг Хайль!». Все выглядели упитанными, хорошо одетыми и счастливыми. Все были высокими и красивыми. Так похожи на моего мужа, подумалось мне; особенно выгодно он выделялся своей нордической внешностью на моем незначительном фоне. Шведская кровь сквозила в каждой линии его худого тела, каждой пряди его золотистых волос, он сливался с толпой немцев, радостно махавших своими странными нацистскими флагами.

Неудивительно, что он чувствовал себя здесь как дома.

Дом. Теперь это слово стало чужим для меня.

Прошло четыре года. Четыре года, несколько домов, самолеты, страны, океаны, вереницы случайных знакомств, никому из которых не было разрешено стать близкими, – все это было теперь между нами и той серой, дождливой весной. Временами мне казалось, что с того времени прошла целая жизнь; но бывали дни, когда я просыпалась, и утро было таким же мрачным и серым, как тогда, и мне представлялось, что все это было только вчера.

Для Чарльза события 32-го года остались в прошлом, о них никогда больше не следовало говорить. Он теперь так и называл похищение сына: «Событие 32-го года». Как будто это была только страничка в истории его жизни, и я теперь думала, что так оно и есть. В статье в энциклопедии под заголовком «Линдберг, Чарльз» после параграфа о его историческом перелете было написано: «События 1932 года, завершившиеся смертью его сына и тезки Чарльза Линдберга-младшего, двадцати месяцев от роду».

Однажды, через год после того, как было найдено тело моего мальчика, Чарльз случайно застал меня плачущей в саду под деревом в Некст Дей Хилл. Я пробиралась сюда каждый день, думая, что он не знает об этом. Чарльз появился внезапно. Он смотрел на меня, и его губы неприязненно кривились. Потом он набросился на меня, как будто ждал этого мгновения многие месяцы. Он поносил меня, называл слабой, безнадежно сломленной.

«Так оно и есть! – хотелось мне крикнуть. – Я действительно сломлена! Потому что его нет!»

– Какая глупая потеря времени, – продолжал он своим бесстрастным, высокомерным тоном, – подумай обо всем, что ты могла бы сделать. Вместо этого ты предаешься жалости к себе, давая ей уничтожать тебя, изменять до неузнаваемости. В каком состоянии книга о нашем путешествии? Ты ведь хотела написать большую книгу, помнишь? Что ты сделала за последние несколько лет, Энн? Что?

Я следовала за тобой, куда бы ты ни шел. Я принесла новую жизнь в этот мир. А потом ее у меня украли. Я не могла остановить слез; все плакала и плакала, моя голова сгибалась все ниже с каждым уничтожающим словом, каждой убийственной фразой. Он был прав. Я ничего не видела, кроме своего личного горя. И никогда не смогла бы совершить то, что удалось ему. Я слишком неуверенна в себе, позволяю другим влиять на себя – Элизабет, например, до сих пор нянчится со мной, убеждает, что мне нужно время, чтобы излечиться и все забыть.

Я презирала себя за то, что позволяла ему говорить с собой подобным тоном, и никогда бы и не сделала этого, если бы со мной был мой малыш. Весь гнев, наполнявший меня во время этого тяжелого испытания, когда я не могла действовать сама, а должна была подчиняться чужой воле, улетучился, исчез, был уничтожен так же тщательно, как и тело моего ребенка.

Чарльз никогда раньше не позволял себе разговаривать со мной подобным образом. Мы оба изменились, но тогда я не могла видеть, что с ним сделала эта трагедия. Я знала только то, что меня она ранила так сильно, что мне казалось, что я хожу на сломанных ногах, скрепленных только самыми тонкими нитками, слишком слабыми, чтобы стоять.

Но я осушила слезы и уверила его, что никогда больше не буду плакать в его присутствии. Потом поднялась в нашу спальню, нашла небольшой чемоданчик и методично, как будто готовясь к одному из наших полетов, стала укладывать туда вещи. Сначала мое белье, потом несколько платьев, выходной костюм, три ночные рубашки. За всем остальным я могла прислать позже, когда найду в городе квартиру, достаточную для Джона и себя, достаточную для своего горя. Но слишком маленькую для Чарльза.

Я уходила от него. Гнев покинул меня, на его место пришел спокойный рационализм. Я оставляла этого холодного мужчину, незнакомого человека, который смеялся над моим горем. Мы с Джоном начнем все заново, и возможно, у нас тогда появится шанс. У меня появится шанс оплакать Чарли, мой единственный способ излечиться – я это знала. А у Джона будет возможность вести жизнь, не омрачаемую тенью его отца. Я найду нам квартиру в районе Центрального парка, чтобы Джону было где играть. Все организую сама, ведь я женщина, которая умеет найти дорогу по звездам, так что в метро я как-нибудь разбираться научусь. Я найду для Джона хорошую школу, возобновлю знакомство со старыми друзьями, например, с Бэйконами, или найду новых знакомых, которым будет интересно со мной, Энн, просто Энн. Я буду плакать, когда захочу. И смеяться тоже.