В любви брода нет - Галина Владимировна Романова

— Почему Михайлов, а не Степка? — встряла Алена.

— Не станет Баловнев рисковать своей карьерой и башкой таким вот наглядным образом. Думаю, что он сейчас совершенно спокоен и доволен собой. Операция по продаже последней квартиры завершена успешно. Налоговая проверка никаких нарушений не нашла. Все чисто. Большая жирная точка в их бизнесе, думаю, поставлена. К чему ему так откровенно рисковать? Он совершенно точно полагает, что последние жертвы их махинаций мертвы.

— А Михайлову? — не хотела успокаиваться Алена и, невзирая на протест сына, закурила. — Ему-то зачем рисковать?

Назаров и Самойлов-младший переглянулись.

— А если предположить, что это его месть, — вставил Назаров, останавливаясь у той самой фотографии, что сделала Ольга в канун их последнего общего Нового года. — Секретарша исчезла бесследно. Наверняка девчонку убрали, чтобы не наболтала лишнего. Если они и в самом деле решили свернуть свой кровавый бизнес, то уместно предположить, что они начнут избавляться от балласта. Секретарша не могла не знать, она сидела в приемной, и все легальные и нелегальные клиенты шли именно через нее. Михайлов водитель, он наверняка избавлялся от трупов. А Инга Витальевна и Степка снимали сливки. Думаю, таким вот образом распределялись роли.

— Это все понятно. — Алена поморщилась от дыма и поспешила затушить сигарету в глиняной пепельнице. — Мне непонятно, за что мстит Михайлов этим двоим?

— Может быть, за секретаршу? — неуверенно предположил Саня Самойлов. — Может, он ее любил или что-то в таком роде, а эти двое распорядились ее судьбой по-своему. Забыли его спросить.

— Или… или он заподозрил, что следующим будет он! Или просто денег захотел срубить и удрать потом. Или решил развести Геральда на бабки, а Верочки с Данилой и правда давно нет среди живых, — продолжил Назаров, судорожно схватил пачку Алены, вытряхнул оттуда сигарету, закурил и долго и натужно кашлял потом. — Черт! Что я делаю, никто не знает?!

— Нервничаешь ты, Саня, просто нервничаешь. И еще переживаешь за свою женщину и ее сына, — пояснила с грустной улыбкой Алена. — Я знаю одно, ребята. Вам нужно что-то предпринять! Геральд денег к нужному сроку не соберет. Если женщина с ребенком до сих пор жива, он, не получив нужной суммы, поспешит от них избавиться. Поэтому нужно…

— Что?! — воскликнули они оба, глядя на нее с такой надеждой, будто каждое ее слово и правда могло все сразу изменить и наладить.

— Если учесть, что у нас есть подозреваемый на роль похитителя, то просто нужно за ним проследить. Ведь где-то он их держит, а значит, ему приходится их кормить и все такое…

Саня Самойлов подскочил с дивана, подлетел к матери и поцеловал ее в висок, одобрительно пробормотав:

— Мать, ты у меня просто опер в юбке! Молодец!

— С вами кем только не станешь. — Алена, польщенная похвалой сына, довольно улыбнулась. — Давайте, ребята, собирайтесь. Вам пора.

— Что, прямо сейчас? — Сын растерянно посмотрел на часы, перевел взгляд на мать, а потом на гостя. — Чего сейчас-то?

— Времени у вас совсем уже не осталось, ребята. Поздний вечер самое подходящее время суток для преступников. Начните следить за этим Михайловым прямо сейчас. Адрес у тебя, сын, имеется. Транспортное средство не абы что, но на ходу. Так что… дерзайте. И еще вот что…

Они оба, уже успевшие дойти до входной двери и зашнуровать свои ботинки, тут же замерли и уставились на нее вопросительно.

Алена стояла в проеме двери гостиной, ухватившись обеими руками за притолоку. Она была худенькой и стройной и оттого казалась почти девочкой. Если бы не частые морщинки, прочертившие ее высокий лоб, да горестные складки вокруг рта, никогда бы в ней никто не угадал мать взрослого сына.

— Что, ма? — окликнул ее нетерпеливый Самойлов-младший, застегивая джинсовку до самого подбородка и гарцуя у двери по примеру покойного отца.

— Не смейте погибнуть, слышите!!! — Алена не хотела, да всхлипнула. — Чтобы живыми и здоровыми возвращались, а я пока… А я пока пельмешек налеплю, идет?

— Идет, Лен. — Назаров через силу улыбнулся, потоптался у порога, сделал шаг в ее сторону и проговорил: — Мы вернемся обязательно. С чего это нам не вернуться?! А ты тут пока хлопочи и еще… не смей плакать, поняла! И пельменей побольше налепи, вдруг мы не одни вернемся…

Сроку оставалось два дня.

Иван Михайлов задумчиво посмотрел на настенный календарь с симпатичными котятами, пришпиленный прямо к кухонной двери простыми канцелярскими кнопками, и растерянно поскреб заросший щетиной подбородок.

Этот срок он определил для Геральда Хитца. Срок оплаты за жизнь и свободу его сына и бывшей жены.

Срок оплаты и… расплаты. На этот день он наметил самое важное в своей жизни событие. Он наконец станет свободным. Он уедет очень далеко. У него будут деньги, позволяющие не ограничивать себя в выборе географического предела. Он будет ехать ровно столько, сколько ему понадобится. Или вообще будет ездить весь остаток жизни. Из города в город, из страны в страну. Но перед тем как уехать…

Перед тем как уехать, он сдаст их обоих. И Ингу, и Степана Баловнева, его бывшего дружка и сослуживца. У него достаточно компромата на них обоих. И это не просто слова. Он придумал кое-что получше. Кое-что пострашнее, чем просто слова, которые, как известно, к делу не пришьешь.

Два дня. Этот же срок ему отмерила и Инга.

Он никогда не был дураком, а теперь тем более. Теперь, когда она стягивала вокруг его шеи свою тонкую, искусно сплетенную ее нежными беспощадными руками удавку. Он понял это сразу, он же никогда не был дураком. Понял в тот день, в ту самую минуту, когда она позвонила и начала напрашиваться на прощальный ужин. Именно тогда Инга и надумала расправиться с ним. Не сама, нет. Руками кого-то, кому заплатила и с кем давно обсудила все детали этого простого, на ее взгляд, дела.

Он мог бы согласиться. И зазвать ее к себе в гости, и мог бы позволить ей вести свою игру, правда, до определенного предела. А потом взял бы и задушил ее. И наблюдал бы ее конец, глядя в потухающие глаза и слушая затихающее дыхание. Мог бы, но не будет. Он уже точно так же, как и она, все продумал до мельчайших подробностей и крохотных деталей, из которых всегда складывался успех его дела. К тому же ему очень уж не хотелось рисковать.

Смешно признаваться в этом самому себе, но с некоторых пор на него вдруг начал накатывать беспричинный ужас. Это могло с ним приключиться где угодно. В магазине, на заправке, а то и просто дома на диване.

Этот ужас начинался с покалывания в затылке, потом скатывался ниже и морозил между лопатками, заставляя его ежиться и встряхиваться без повода. И вот когда он заползал под ребра и стискивал ледяными щупальцами желудок, Михайлов начинал задыхаться и бояться уже по-настоящему.

Никогда он не предполагал, что с ним такое может происходить. Он не боялся почти никогда. Даже в ту ночь, когда его взял ОМОН через пару минут после того, как он избавился от пистолета, Иван не боялся. Не боялся и терпел. Терпел даже тогда, когда его дружок и подельник Степка Баловнев больно совал ему под ребра носком тупорылого ботинка и требовал правды. Они оба понимали тогда, что это игра. И Иван вытерпел и боль, и унижение, но страха-то не было тогда. Страх присутствовал теперь. Он стал пробираться даже в его сны, и две последние ночи Иван приковывал к кровати этого маленького ублюдка, чтобы было не так страшно. Помогало, но мало. Страх по-прежнему не отпускал.