Святослав. Хазария - Юлия Гнатюк

Тонкость чувства всей красоты земной была мне неведома. А ты чист, Мирославушка, и со многими обитателями лесными дружбу водишь, когда же твоё сердце объемлет великая любовь Живы, тебе откроются тайны неведомые, ибо Род Всевышний творит Жизнь через Любовь… А пока иди, сынок, отдыхай, я сам уберу, – сказал он Мирославу. – После обеда надо будет сено на той стороне заскирдовать, уже высохло.

Старик намеренно отправил Мирослава, чтобы не показать, как он устал. Наложение заклятия на младенца Овсены, а затем острое воспоминание о смертельном ранении отобрали слишком много сил. Посидев ещё немного, Водослав тщательно собрал в миску крошки и остатки еды. Тяжело поднявшись, пошёл к озеру и, что-то приговаривая, высыпал крошки в воду, наблюдая, как приученные к такому подношению рыбы быстро расхватывают корм.

Вернувшись назад, он, покряхтывая, лёг на траве под старой грушей, где обычно отдыхал в полуденный час, и вскоре заснул.

Когда Мирослав часа через два пришёл будить деда Водослава, он увидел, что старик не дышит. Душа его во сне отошла в Навь.

Мирослав растерянно смотрел на бездыханное тело, потом слёзы брызнули из глаз, и отрок громко зарыдал, поражённый внезапным горем. Ему казалось, что старый мельник, а тем паче кудесник будет с ним всегда. И хотя Водослав был стар и изуродован шрамами, не верилось, что он однажды покинет сей мир и его, Мирослава. И вот…

Наконец, несколько опомнившись, юноша вскочил и, не чуя ног под собой, перемежая бег с быстрой ходьбой, поспешил к ближайшему селению у Берестянской пущи сообщить о смерти старого мельника и попросить помощи, чтобы достойно его похоронить. Мирослав торопился, пот и слёзы то и дело застилали глаза, и отрок размазывал их рукавом по лицу.

Берестянская огнищанка поняла всё с полуслова. Кликнула невестку и сына. Тот посадил на коня племянника Ярослава, велев ему скакать в ближайшую весь за подмогой. А сам без лишних слов запряг в телегу лошадь, взял нужный инструмент и вместе с Мирославом отправился на мельницу. Когда прибыли на место, уже сгущались сумерки. Вскоре подоспели на другой телеге мужики из соседней веси в сопровождении женщин-огнищанок. В свете факелов омыли тело старика, переодели во всё чистое и уложили на дощатом помосте в мельнице, которой он столько лет исправно служил. Огнищанки оставались всю ночь у тела, плача и причитая об умершем, как Жаля с Горыней – неразлучные сёстры-плакальщицы всех похоронных обрядов.

А мужчины всю ночь стучали топорами в свете костров, готовя для умершего ладью из крепкого дерева. Для этого выбрали росший на взгорке дуплистый дуб, любимый Водославом. Он, бывало, разговаривал с деревом, поглаживая грубую, всю в глубоких трещинах кору, слушал, как шумит в ответ крона и лопочут узорчатые листья. Теперь они будут вместе навечно. Дуб – священное Перуново дерево, вместилище самих богов, знак силы, крепости и долголетия. Водослав – храбрый воин, знахарь-кудесник и славный труженик – достоин быть погребённым только в дубовой ладье. Умелые топоры огнищан отсекли ствол нужного размера, дупло расширили и удлинили, чтобы тело мельника удобно лежало внутри. Одну часть колоды чуть заострили, превратив в некое подобие ладьи, в которой дед Водослав уплывёт в Ирий по Нави-реке.

Утром огнищане на том же взгорке вырыли яму, чтобы впредь люди, едущие по дороге, огибающей холм, могли приветствовать старого мельника, а он с высотки глядел на свою мельницу, плотину и озеро, где живут Русалки с Водяником, плавают рыбы и всякая живность.

Когда яма была готова, мужчины вынесли старика и уложили в колоду-лодию, дно которой было застелено чистой холстиной, а под голову положили небольшую подушку, набитую душистыми травами.

Мирослав подошёл к скорбной, пахнущей свежесрубленным деревом лодии. Водослав лежал будто живой, только лицо его было слишком бледным и каким-то необычайно умиротворённым, какое не бывает даже у глубоко спящего человека. Даже уродливые шрамы не портили его отрешённо-спокойного выражения. Казалось, будто старый Водослав, уйдя в глубокие раздумья, постиг сокровенный смысл жизни и смерти, и теперь ему до всего прочего нет никакого дела.

Отрок положил рядом с дедушкой кресало и мешочек отборного зерна, которые протянул ему старый огнищанин. Хотели положить также меч Водослава, который был прежде храбрым воином, но тот же старый огнищанин сказал, что так делают, когда некому передать оружие. А у старого волхва есть преемник – Мирослав, которому оружие останется как память, да и сгодиться может в этой жизни не раз. Остальные молчаливыми кивками выразили своё одобрение. Волховской знак и обереги уже были надеты на шею Водослава.

Постояв с минуту молча, мужчины по знаку старого огнищанина подняли колоду и на плечах понесли её к погребалищу. Мирослав, засунув за пояс дедов меч, нёс вместе со всеми ладью скорби. Женщины утирали слёзы, – они не раз обращались к волхву за помощью, а уж мука и крупа, смеленные на Водославовой мельнице, были такие, что во всей округе не сыскать. Теперь старик ушёл, и каждый почувствовал какую-то часть сердца осиротевшей. Даже вода на плотине сегодня не журчала весело, как обычно, а тихонько изливала печаль, и струи, казалось, пели песнь прощания с Водославом.

У вырытой могилы в последний раз попрощались с волхвом, сказали ему добрые слова, попросили не забывать и помогать из Ирия добрым советом. Мирослав вслед за другими коснулся сухими горячими устами чела Водослава:

– Прощай, дедушка!

Ладью накрыли крышкой, выделанной из мягкого липового дерева, на которой были вырезаны знаки воды и солнца, которым верно служил старый волхв Водослав. Бережно опустили на верёвках в яму заострённым носом на заход солнца – в страну вечной Нави.

Когда могилу засыпали, женщины принесли молодой дубок, выкопанный вместе с корнями, и Мирослав посадил его у ног погребённого.

Юноша делал всё, что ему говорили, но сам пребывал будто в каком-то колдовском полусне. Словно издали слушал он добрые слова о старом Водославе, о его ратных подвигах и волховской силе. Слушал всё, что говорили у могилы и потом, когда ели поминальную страву за столом под старой грушей. Не чувствуя вкуса, ел кутью из пшеницы с мёдом, глядя на нетронутую миску, поставленную в том углу, где обычно сидел дедушка, и за всё это время не проронил ни слова.

А когда все разошлись-разъехались и он остался один, Мирослав, не заходя в избушку, пошёл на сеновал и упал лицом в душистое сено. Он не желал никого видеть и ничего делать. Его будто прорвало – и слёзы ручьями полились из глаз.

Он пролежал так до самого вечера, и только рёв голодной коровы и кудахтанье некормленых кур заставили его подняться. Насыпав зерна несушкам и подоив Берёзку, он опять ушёл на сеновал и забылся до утра. На следующий день он так же, будто во сне, делал привычную работу, а потом лежал на сеновале или сидел на лаве под грушей, глядя невидящим взором на озёрную гладь. Когда тоска и боль от звенящей пустоты сжали сердце так, что оно, кажется, готово было остановиться, Мирослав встал и, пошатываясь, будто пьяный, побрёл к погребалищу. Долго сидел подле высаженного молодого дубка, осторожно касался присохших комьев на могильном холмике и тихо плакал.