Филипп Орлеанский. Регент - Филипп Эрланже

Кардиналу робко предложили принять последнее причастие. Но то ли в приступе последнего тщеславия, то ли не желая оскорблять святыню, в которую он не верил, кардинал ответил: «Церемония последнего причастия для кардиналов отличается особой пышностью. Пошлите кого-нибудь в Париж к кардиналу Бисси за инструкциями».

Через несколько минут его мечущаяся душа обрела наконец успокоение. Это случилось 10 августа 1723 года.

Все страны оплакивали Дюбуа, его ум, его стремление к миру, его терпеливое упорство, благодаря которому униженная Франция стала гарантом европейского равновесия. Париж же помнил только о пороках — подлинных или мнимых — этого выскочки.

«Сир, — сказал герцог Орлеанский Людовику XV, — кардинал умер, и я не вижу никого, кроме себя, кто мог бы быть вашим первым министром».

И это было правдой. На следующий день его высочество причащается перед тем, как стать во главе правительства.

Филипп упрекал себя за слабость по отношению к Дюбуа. Он корит себя все больше и больше, по мере того как ему становится очевиден беспорядок, в котором кардинал оставил дела.

Министры, привыкшие за последние два года к безучастному, рассеянному принцу, нередко полусонному, были потрясены его твердостью, самоотверженностью, трудолюбием, которые усугублялись мрачным деспотизмом, ранее за ним не замечавшимся. Теперь бразды правления были целиком в руках герцога Орлеанского, и эти руки не дрожали.

Дюбуа оставил своему бывшему воспитаннику восстановленную Францию, сильную, уважаемую, которой ничто не угрожало благодаря ее союзу с Англией и с Испанией.

Но внутри самой страны все лежало в руинах: разрушены финансовая система, банковское дело, моральные устои общества; эпидемия чумы еще не отступила до конца. После восьми лет борьбы Филипп снова оказался лицом к лицу с финансовым хаосом, оставленным ему в наследство Людовиком XIV. Снова были пусты кассы, снова то тут, то там возникал призрак банкротства, снова вставала одна и та же проблема: как обеспечить этой стране и ее народу то процветание, которого они достойны?

Вернулся из изгнания Ноай. Верный своим принципам, он выступал за экономию, за ограничения. Но как ограничить в чем-то людей, и без того умирающих от голода?

И все же Филипп понимал, что, хотя он стоял на пороге своего пятидесятилетия, ему еще предстояло немало свершений. При дворе, где не осталось выдающихся личностей, он один мог предотвратить разрыв монархии и народа, в котором уже бродили революционные настроения. Он один мог достойно подготовить Людовика XV к выполнению его миссии. Не считая Флёри, который был слишком стар и к тому же находился во власти личных амбиций, ребенок был привязан только к своему дяде. Самым счастливым временем в течение всего дня для обоих были те часы, когда они работали вместе. Возможно, будущее Франции зависело от того, как сформирует герцог Орлеанский личность странного мальчика, за робостью которого крылось столько удивительных качеств.

Филипп иногда размышлял об этом, но тут же говорил себе, что у него уже нет времени для подобных свершений. Да и к чему вести жизнь, лишенную радостей?

Существует много серьезных оснований полагать, что в последние месяцы, когда он хладнокровно ожидал приближения смерти, герцог Орлеанский обратился мыслями к Богу. Неожиданное озарение старого скептика глубоко взволновало близких; его дочь сменила аббатство в Шелле на аббатство в Валь-де-Грас, чтобы быть ближе к отцу, за которого она истово молилась.

Филипп часто навещал бледную бенедиктинку, которая под своим монашеским платьем сохранила красоту и ум герцогини де Бёрри.

Старый хирург Марешаль 30 ноября предупредил герцога Орлеанского, что если ему не сделать срочно кровопускание, он может неожиданно умереть от удара, как его отец. Филипп только пожал плечами.

Через день в полдень 2 декабря он спустился к жене выпить чашку горячего шоколада и просидел у нее довольно долго.

«Надо идти, меня ждут неотложные дела», — сказал он наконец, с трудом поднимаясь.

Он работал до шести часов вечера. В комнате, со стен которой улыбались портреты, мягко горели свечи; было душно. Филипп томился в ожидании часа, когда надо будет идти к королю. Он позвал камердинера и спросил, есть ли поблизости кто-нибудь из своих. Были шевалье Орлеанский, сын мадам д’Аржантон, маркиза де При и герцогиня де Фалари. Принц позвал молодого человека и сделал ему выговор за какие-то провинности; он быстро выпроводил его, впрочем, как и мадам де При.

Затем появилась мадам де Фалари, как всегда, веселая и блистательная. Она уселась перед огнем камина. Филипп задумчиво гладил красивые руки своей возлюбленной.

«Ты веришь, что Бог существует?» — спросил он неожиданно.

«Да, мой принц, я в этом совершенно уверена».

«Но если это так, то ты обречена, раз ведешь ту жизнь, которую ведешь».

«Я надеюсь на милосердие Божье».

Герцог Орлеанский был в подавленном настроении. Он едва пригубил вино, затем подался вперед, опершись локтями на ручки кресла. Мадам де Фалари молчала, ожидая, что сейчас он расскажет что-нибудь забавное, когда Филипп вдруг согнулся и повалился на паркет.

«Господи, смилуйся!» — закричала герцогиня и с рыданиями бросилась вон из комнаты. Кругом было пусто: все полагали, что его высочество находится у короля, и разошлись. И только через четверть часа она разыскала лакея принцессы Субиз, который умел делать кровопускание.

Но ничто уже не могло вернуть принца из той таинственной области, куда переместился его дух. Агония длилась недолго. В семь часов вечера герцога Орлеанского не стало; ему было сорок девять лет и четыре месяца.

Никто из тех, кого так щедро одаривал регент милостями, и не думал горевать по нему. Плакал только один ребенок. Всю свою жизнь Людовик XV вспоминал дядю, который, по словам других, был чудовищем и которого он так нежно любил.