Великий раскол - Даниил Мордовцев

– Епишка, супруг ихний.

Никон всплеснул руками. Князь Шайсупов только покачал головой, как бы говоря: «Дело бывалое…» Казаки многозначительно переглядывались…

– Так вон он где бес-от, в ребре, хоть и молоденька еще красавица, – добродушно заметил каженик. – И он часто бьет ее? – спросил он старуху.

– Частенько-таки, батюшка: как пьян, так и бьет.

– И все поленом?

– Нету, родной; бывает, и за косы, все косы выдер.

– А за что бьет? – спросил Никон.

– За красоту, угодничек, за красоту ее горемычную. Говорит: «Все-де на тебя глаза пялют, а ты-де и рада». Ну и бьет чем попадя.

Старуха заплакала. У молодой тоже стояли в глазах слезы и тихо скатывались по щекам.

– Когда ж она выкликает? – допрашивает Никон.

– Как увидит, батюшка, пьяново-то Епишку, так и задрожит вся, да и упадет замертво и ну, и ну кликать: «Епишенька! Епишенька!»

Отец Мардарий, взглянув на Никона и заметив по трясущейся голове, что он сильно взволнован, подошел к старухе и положил ей на плечо красную пухлую руку.

– Слушай-ко, баунька, – сказал он медленно, – святой отец Никон изгонит из твоей дочки беса бражника, будь благонадежна… Теперь вы оставайтесь у нас в монастыре: мы дочку-то твою с Божьей помощию исцелим. А потом самого беса-ту возьмем в монастырь и смирим его постом и молитвою…

– Так, так, Мардарушка, – одобрил его Никон.

– Посидит на пище святого Антония, шелковой станет. А не поможет, вербием по телу; а то и сыромятной стегавочкой по хребту смирим.

– Так, так, – машинально повторил Никон, думая о чем-то другом.

Ему опять вспомнился крутолобый казак с Дону… Как широко он загадывал! Бояр всех хотел перебрать. «На семена, – говорит, – не оставлю… А тебя, отец святой, всем Доном, – говорит, – на патриаршество посадим…» Так не выгорело его дело… А что эти, с каким делом?

Голова его опять заходила: «Нет, нет, нет, не будет этого… А еще “собинным” другом именовал и вторым отцом, то-то! А теперь Артамошка, поди, в “собины” попал, Матвеев… Как же! Умник, учен… “мусы” да “комидийные действа” у них ноне в ходу, а старый Никонко забыт, яко бесплодная смоковница…»

Опомнившись после минутного раздумья, Никон увидел, что все стоят вокруг него и как бы чего-то ожидают. Князь Шайсупов, сидя на нижней ступеньке крыльца, видимо, скучал и выводил палкой на земле какие-то каракули. Привычный глаз отца Мардария тотчас же прочел эти каракули: «Купатца в жар дюже харашо…» Солнышко действительно уже припекало порядком, и купаться теперь было как раз в пору, в Белом же озере купание знатное…

Казаки переминались с ноги на ногу. Воровские глаза младшего нет-нет да и пощупают молодую бабенку… «А жаль, не бедраста, ущипнуть не за что», – говорят воровские глаза.

– А ты вот что, Мардарушко, – сказал вдруг Никон, – возьми дорогих-от гостей, – и он указал на казаков, – да покорми их честию… И болящих-ту призри, накорми и напой…

– Ладно, святой отец, знаю свое дело, – кивнул головой каженик, – странного приими, голодного накорми, босово обуй…

– А вы, божии страннички, – обратился Никон исключительно к казакам, – потрапезуйте у нас и опочите с дороги, а опосля приходите ко мне, хочу побеседовать с вами, наставить вас от Писания.

– Челом бьем на ласке, – в один голос отвечали казаки.

– Ух, марит! – отозвался наконец Шайсупов. – Пойти покупаться.

Вечером того же дня казаки сидели у Никона в келье. Старик казался необыкновенно возбужденным, что заметно было и по дрожанию головы, и по судорожному движению рук, постоянно громыхавших четками.

– Бояре и царю поперек горла стали и водят его, что малого ребенка, да ему, великому государю, то невдомек, потому добер сердцем гораздо, тих и мягок, аки воск: лепи из него умелый, что хочешь, – богу ли свечу, черту ли кочергу… «Свете тихий», одним словом, так я его называл, когда он мне еще верил. Так нет! Загасили оный «свет тихий» бояре-лиходеи, а всё по злобе на меня: я им не потакал, не давал им изводить государское семя, ну и распалились на Никона, на смердья сына. А смерды что! Смерды единые верные слуги государевы, а бояре из-за своей гнюсной корысти готовы и Христа в ложке воды утопить, не то что великого государя. Ныне и казаков хотят в холопи к себе закабалить, Дон ваш тихой весь своими утробами несытыми выпить…

– Ну нет! Поперхнутся на первом ковше, – мрачно заметил старший казак.

– От донской воды-те боярское брюхо вспучит, рогом вода встанет, – пояснил младший.

– Ох, господи! Что это? – испуганно воскликнул Никон.

Казаки встрепенулись. Никон с ужасом, широко крестясь, глядел на что-то, летающее по келье.

– Что случилось, святейший патриарх? – участливо спросил старший казак.

– Вон, вон… чертей ко мне напустили бояре да чернецы… черти вон летают… Охте мне!

Что-то черное, покружившись по келье, прицепилось к окладу иконы и с шипом возилось там. Младший казак подошел к иконе и схватил рукою это черное…

– А! Да это не черт, а настопырь, – сказал он, улыбаясь.

– Настопырь – по-нашему, летуча мышка, великий патриарх, – успокаивал старший.

– Ах ты тварь! За палец тяпнула! – вскрикнул младший. – Вот же тебе!

Несчастное животное, напугавшее Никона, у которого бессонные ночи совсем расстроили воображение, запищало в могучей руке казака.

– А! Не любишь!.. Гляди-ко, патриарх, какой звереныш махонький, с мышку; ишь, ушки каки…

И казак поднес свою добычу к лицу Никона.

– Ай-ай! Выбрось его в окно, – продолжал Никон брезгливо, – это бес в образе нетопыря… брось его и оградись крестом…

Казак швырнул своего маленького пленника в открытое окошко. Никон перекрестил это окно, в которое с голубого неба гляделись мигающие звездочки, отражавшиеся и на гладкой поверхности Белого озера. Ночь была тихая и ясная, летняя северная ночь. Казакам слышно было, как с берега неслись посвисты ночной птички, которую у них зовут овчарником, свистит по ночам, словно пастушок у стада… А Никон прислушивался к чему-то другому: за монастырской оградой в роще человеческим голосом выгукивала сова, и он вспомнил, что точно так же много лет назад, в ночь перед избранием его на патриаршество, он прислушивался к таинственному голосу этой птицы, пророчившей ему что-то неведомое…

За окном сквозь сон пропищала ласточка; вероятно, во сне ей померещился ястреб, пискнула и замолкла…

– И у нас на тихом Дону меж несогласниками те же слухи ходят, – нарушил молчание старший казак.

– Какие это несогласники? – спросил Никон.

– Да у нас с самого Степана Тимофеича казацкий Круг раскололся надвое, на согласников и несогласников.