Дафна - Жюстин Пикарди

И тут Дафну внезапно поразила еще более мрачная мысль. А не имела ли она какое-то отношение к смерти Джен? Помолвка Томми и Джен была разорвана еще до того, как он влюбился в Дафну, но она не знала, кто из них положил конец их отношениям. Наверно, Джен было известно, что Томми женился на Дафне, но что могло прийти ей в голову после публикации «Ребекки» в 1938 году, всего через год после собственной свадьбы? Узнала ли она себя в образе красавицы, предшественницы Дафны, которая как бы восстает из мертвых? Сумела ли расслышать в «Ребекке» отзвуки «Джейн Эйр»: душевнобольная первая жена преследует в ночных кошмарах вторую?

Нет, она должна перестать об этом думать, такие размышления никуда не приведут, а ей необходимо быть на высоте, особенно сейчас, когда Томми снова переживает кризис: руки трясутся, лицо бледное. Правда, сегодня у него хороший день: кажется, таблетки подействовали, и он достаточно бодр, чтобы выйти из дома, поэтому ей надо пользоваться моментом, если она хочет опередить мисс Герин. Дафна обхватила руками голову: в висках стучала кровь, но она заставила себя сосредоточиться, унять сумятицу мыслей, способную лишь привести ее к новой опасности.

Она должна отвлечься от мыслей о почерке Джен и вернуться к стихам Брэнуэлла или, вернее, Нортенгерленда — все три стихотворения были украшены его подписью с завитушками. Вчитавшись, она обнаружила, что сами стихи не слишком цветисты, — печали в них было с избытком, хотя присутствовала и какая-то странная сила в этих болезненных штудиях смерти. Дафна решила, что самое ее любимое из трех — «Безмятежная кончина и счастливая жизнь», но название его несколько обманчиво: Брэнуэлл, похоже, считал, что жизнь — большее несчастье, чем смерть.

— Зачем скорбеть об умерших благих? — бормотала Дафна себе под нос начальные строки. — Они мертвы, им сладок смерти тлен: несчастий и нужды окончен плен…

Дафне подумалось: не было ли это посланием ей от Брэнуэлла из могилы, мольбой, чтобы его оставили в покое. Пусть он будет, как и раньше, надежно укрыт от глаз людских среди страниц своих рукописей. И все же невозможно отрешиться от Брэнуэлла теперь, когда в ее руках стихи, написанные его почерком, словно он сам вручил их ей, — они вместе в радости и в горе…

Менабилли,

Пар,

Корнуолл

24 сентября 1959

Уважаемый мистер Симингтон!

Простите за ужасающую задержку с уведомлением о получении Вашего последнего письма — оно доставило мне большую радость, как и рукописи трех стихотворений. Какая чудесная находка! Вкладываю в письмо чек на сто фунтов — эта сумма кажется мне разумной за такие раритеты. Стихотворение о мертвых — самое мое любимое из написанного Брэнуэллом, я горжусь, что владею оригиналом этой рукописи, буду хранить, как сокровище, и два других стихотворения.

К несчастью, мне, похоже, вновь придется отложить нашу встречу. Старая беда — нездоровье мужа — не позволяет мне надолго посвятить свое время созидательной работе. Когда он болен, ему необходимо мое постоянное присутствие, поэтому давно задуманный визит в Йоркшир кажется, как никогда, далеким. Это приводит меня в такое уныние, что не передать словами. Чувствую себя примерно так же, как Шарлотта Бронте, когда она ухаживала за своим отцом, выздоравливавшим после глазной операции, и не могла продолжать работу над «Городком».

Тем не менее я не отказываюсь от соперничества с мисс Г. и поэтому прилагаю к письму перечень вопросов, на которые, как я надеюсь, Вы сможете найти ответ или в имеющихся у Вас архивах, или после следующего визита в Хоуорт и посещения коллекции Бротертона. Прошу извинить за этот длинный список, который, боюсь, вызовет у Вас головную боль, но я, конечно же, компенсирую Вам расходы и затраченное время.

Я все-таки очень надеюсь встретиться с Вами, когда представится такая возможность, вопреки всем задержкам, и наконец лично поговорить о Брэнуэлле, Бронте и прочих интересных дя нас обоих предметах!

Искренне Ваша,

Ньюлей-Гроув, сентябрь 1959

Очередной конверт был доставлен утренней почтой мистеру Симингтону с уже знакомым почтовым штемпелем Пара, что в Корнуолле, и его адресом, написанным тонким неразборчивым почерком Дафны. Кроме письма и чека на крупную сумму, в конверт были вложены две странички плотного машинописного текста с перечнем вопросов — он уже видел, что их было множество, по вопросительным знакам в конце строчек, порой пробивавшим бумагу, словно то было особое условное обозначение, призванное подчеркнуть повышенную срочность. Сердце Симингтона упало в предчувствии еще более невыполнимых пожеланий Дафны, единственное, что его утешало немного, — примирительные реплики с извинениями по поводу в очередной раз отложенной поездки к нему в Йоркшир.

Симингтона раздирали противоречивые чувства — разочарование, что он до сих пор не встретился с Дафной, и облегчение. Он с удовольствием представил себе, как сопровождает ее к дому-музею Бронте, мимо толпы восхищенных зевак, — ведь именно его избрала своим гидом, научным консультантом знаменитая леди-романистка. Он благосклонно признает мистера Митчелла, смотрителя музея и своего друга, но величаво прошествует мимо всех остальных, этих зазнавшихся хлопотунов из Общества Бронте, столь долго избегавших его. Не меньшее удовлетворение ему доставит посещение коллекции Бротертона в университете Лидса рука об руку с Дафной. Игнорируя нынешнего библиотекаря, он отведет ее в большой восьмиугольный офис, который занимал, будучи хранителем этого фонда, объяснит ей, что его работа заключалась именно в собирании коллекции Бротертона, покажет главные сокровища — подлинники рукописей Бронте, драгоценности, венчающие библиотеку.

Но порой, особенно часто во сне, эти триумфальные сцены оборачивались кошмарами: его унижали в присутствии Дафны, не пускали, глумясь, в пасторский дом и библиотеку Бротертона. В одном из самых ярких таких кошмаров, разбудивших его перед рассветом нынешним утром, присутствовал и муж Дафны, генерал-лейтенант сэр Фредерик Браунинг в полном военном облачении, который внезапно набросился на Симингтона, бранил, называя позором общества.

— Ты не только вор и негодяй, — поносил его генерал, размахивая темно-желтой папкой для бумаг, — но вдобавок и трус. Здесь твой воинский послужной список, и он ясно говорит: ты был настолько малодушен, что не служил своей стране в годы Великой войны[35].

— Но у меня было плохое зрение, сэр, — запинаясь, пробормотал во сне Симингтон, охваченный лихорадочной паникой.

— Звучит правдоподобно, — сказал муж Дафны. — И после этого ты называешь себя мужчиной? Ты не слепая мышь, а маленькая желтоглазая крыса.

Генерал говорил, а Симингтон чувствовал, что сжимается, уменьшается в размере, а все окружающее растет буквально на глазах, в то время как он обращается в фикцию, пустое место. И он сжимался и сжимался, голос его стал неразличим, но он все пытался объясниться, даже ощущая, как слова съеживаются у него во рту, превращаясь в ничто.