Мангазейский подьячий - Константин Константинович Костин

смотрит безмятежное улыбающееся лицо. Как будто здесь никто и не плакал только что и вообще — счастливее человека и не найдешь. Меня кольнуло неприятная мысль — может, Аглашка уже давно вот так плачет втихую? А я, слепой балбес, этого не замечаю? Может, моя команда вообще — страдает? Может, они хотят тихой спокойной жизни, любви, семьи и верности, мужа и детей, а не вот это вот всё, не вот эти вот приключения со всякими подьячими?

Нет, наверное, все же нет. Я, может, и не самый внимательный мужч… юноша, но я, в конце концов, не самый плохой подьячий. Нас учили, нас хорошо учили и если бы я не замечал ранее признаков вот такого психологического надлома — мой покойный учитель, дьяк Алексей, об меня бы не одну палку изломал… и не две, как было.

С Аглашкой что-то случилось вот буквально только что.

— Викешенька, ты чего пришел? — веселый голос, широкая улыбка, глаза… А глаза настороженные. Как будто я должен принести ей плохую новость. Какую-то.

— Услышал, как ты плачешь, — не стал ходить кругами я. Я не белая акула и не торпеда.

— Я?! Да тебе, наверное, послышалось!

— Аглаша…

В глазах скоморошки промелькнула обида.

— Аглашенька…

Обида усилилась. Да что не так-то?! Я сначала решил, что ее обидело неласковое обращение, не как к любимой девушке, а как к другу. Но сейчас-то в чем дело?

— Чего? — фыркнула она.

— Аглашенька, ты плакала.

— Я…

— Не ври мне.

— А ты не приказывай не! Я тебе не холопка! Я тебе…

И тут она упала мне на грудь и разрыдалась. Я гладил ее по спине, по коротко стриженным волосам… у нее же вроде коса была… а, ну да, вон она, на подушке лежит, мы же ей ее специально прицепили, чтобы в глаза не бросалась… о чем я думаю, боже…

Моя ладонь продолжала скользить по острым лопаткам, Аглашка свернулась как котенок, прижалась и уже не рыдала в голос, а тихонько и горько всхлипывала.

— Ну-ну, — я прижал ее к себе и чмокнул в макушку, — Все будет хорошо, Аглашенька…

Ну вот, опять рыдания. Но теперь хоть понятно, из-за чего — Аглашка как раз и не уверена, что все будет хорошо. Вернее, она уверена, что все будет плохо. Осталось выяснить, что именно «всё» и почему — плохо.

— Не плачь, я тебе гарантирую, что все будет хорошо.

— Чего ты мне делаешь? — хлюпнули носом у меня из-под мышки.

Хех. Понятное дело, что слова «гарантирую» она не знает. Не потому что глупая, просто на Руси сейчас не очень распространены слова с европейскими корнями. До Петра Первого с его «Питербурхами» и прочими ассамблеями здесь еще… ах, да, его здесь и не будет. И поэтому я специально это словцо ввернул, чтобы Аглашка задумалась над его значением и чуть отвлеклась от своего горя.

Да-да, специально, я его не случайно ляпнул, забыв, что его здесь никто не поймет. Правда.

— Гарантирую. Так немцы твердое обещание называют.

— А чего это ты по-немецки заговорил?

— Так я ж англичанин. Барти Крауч-младший.

Острый кулачок ткнул меня под ребра:

— Дурачок ты, Викешенька. Младший.

Я погладил ее по голове:

— Может, теперь расскажешь, что случилось?

Снизу на меня посмотрели красные, припухшие глаза:

— Викешенька, а когда ты меня бросишь?

Что? Нет, не так — что?! Нет, снова не то — ЧТОА?!

— С чего ты взяла, что я собираюсь тебя бросать?

Скоморошка села, шумно высморкалась в носовой платок и посмотрела на меня. Взъерошенная, остроносая, чернявая — галка, да и только. Грустная и осунувшаяся.

— Ты теперь — боярин. А я… А я — просто девчонка. Дурочка-скоморошка, у которой ничего нет. Клава вон — дочка князя, Настька — целая ведьма, Дита и вовсе бесовка. Когда ты себе жену будешь выбирать — ты одну из них возьмешь. А меня… А меня прогонишь, наверное. Даже в любовницы не предложишь. Я страшная. У меня даже косы нет!

— Коса дело наживное, отрастет.

— Да не хочу я никакую косу! — по-девичьи логично заявила Аглашка, — Нос у меня тоже — во! Я тощая! Ни спереди, ни сзади! А на спине еще и шрамы! Да кто на меня такую посмотрит?!

— Ты кому это собралась свои шрамы на спине показывать? — прищурился я.

Хм, а ведь верно. Это я, из двадцать первого века, там худенькие девчонки уродинами не считаются, наоборот, многие такие и нравятся. А здесь, на Руси, предпочитают девиц в теле. Не толстых одышливых жирух, нет, именно — в теле, плотных сбитых, широкобедрых, грудастых. Такие как Настя, к примеру, хотя даже она до здешнего идеала чуть не дотягивает, или такие как Клава — щекастая пухляшка с огромными глазами. Понятное дело, что худая, как кобра, Аглашка на их фоне чувствует себя страшненькой. А тут еще рядом с ней постоянно находится Дита, которая, в своем новом теле, и в двадцать первом веке многих бы довела до комплекса неполноценности. Впрочем, я подозреваю, Аглашке на свою внешность было бы наплевать. Если бы она не решила, что из-за этой внешности я ее брошу.

— Дурак! — мне опять досталось кулачком, в этот раз в грудь, — Никому я ничего не собираюсь показывать.

— Тогда чего из-за них переживаешь?

— Потому что ты скажешь, что из-за них я страшная!

— Я тебе уже, по моему, сказал, что ты прекрасна. Несмотря ни на какие шрамы.

— Ага. Тощая и черная, как лучина, да еще и вся спина исполосована. Красотка — отворотясь не насмотришься!

Я провел обеими руками по голове моей скоморошки, приглаживая волосы, и поднял ее лицо так, чтобы она посмотрела мне в глаза. Своими яркими серыми глазами. Да, я не знаю, как это получилось, но ее глаза были яркими, как солнечный свет…

— Аглашенька, ты прекрасна. И я тебя не брошу. Никогда. И…

Я наклонился и тихонько прошептал ей на ушко:

— Мне нравятся худенькие девушки. Мне нравишься — ты.

«Жалость — это не любовь» — всплыли у меня в голове слова тети Анфии. Я говорю это Аглашке из жалости? Нет. Мне просто хочется, чтобы она перестала расстраиваться. Мне хочется, чтобы она была… счастлива? Без всяких других мыслей, без желания затащить ее в койку — тем более, мы и