Австрийские фрукты - Анна Берсенева

Алик прижался носом к боковому окну машины. Казалось, что его длинные густые ресницы возят по стеклу, как щетки, так хлопал он глазами.

– Черемуха, – ответил Иван. – И шиповник. А что ты меня так торжественно называешь?

– Таня так сказала. – Он пожал плечами. – А как по-другому?

«Да, ему же и в детдоме говорили, что взрослых только по имени-отчеству надо звать, – понял Иван. – А как черемуха называется, не говорили, наверное. О Тане, смотри-ка, с каким он придыханием».

Подумав о Тане, Иван улыбнулся. Хотя повода для веселья не было. Да и улыбаться давно отвык.

Он ясно понимал все, что думал Алик. И так же ясно видел границу, за которую тот не хотел бы, чтобы заходили взрослые. Такое понимание желаний, мыслей, границ возможного давно уже давалось Ивану само собою, без усилия. Иначе нельзя было с Вадькой.

И, как он с удивлением обнаружил, иначе нельзя вообще ни с кем. Он был уверен, что его опыт неприложим к норме, как и вся его жизнь. И вдруг этот маленький Левертов, Танин ребенок, сам того не заметив, опроверг его представление о самом себе. И теперь Иван вглядывался в себя с удивлением и еще с каким-то чувством, очень робким, едва намеченным.

Ему странно было вглядываться в себя. Он не делал этого много лет, с самой юности. И давно отвык от такого взгляда, который в юности казался ему естественным, без которого он не представлял себе будущего.

Сейчас, правда, было не до взгляда в себя. Смеркалось быстро, и вглядываться следовало в ямы на шоссе.

А зашел бы к Тане наутро после той ночи, просто зашел бы спросить, как она себя чувствует, и ехал бы в этот Болхов с нею, и еще вчера ехал бы.

Но он зашел в левертовский дом только через сутки, а до того как последний придурок размышлял, имеет ли на это право, да не подумает ли она, что он навязывает ей свои проблемы, свой раздрызг.

Когда Алик сказал, что Таня уехала мать хоронить, Иван рассердился так, что даже на мальчишку сорвался.

– Где здесь написано «хоронить»? – сказал он, бросая на стол телеграмму.

– Пишут же «помирает». – Алик шмыгнул носом. – Значит, вот-вот умрет?

– Ничего это не значит! Дура какая-то пишет. Может, врет вообще! Ей, может, деньги нужны просто. Не могла Таня хоть мне сообщить, что ли? – сердито хмыкнул он. – Что за привычка дурацкая, все самой делать! Что она тебе сказала, дословно повтори, пожалуйста.

– Сказала, что не знает, когда вернется, и чтоб я к вам пошел и сказал, чтоб вы за мной присмотрели, – нехотя ответил Алик. – И чтобы в школу ходил, сказала, – вздохнув, добавил он.

– И что? Пошел ты ко мне?

– А вы б могли и сами прийти! – нахально заявил ребенок. – То на ручках ее носили, думаете, не видел? А то целый день вас не было.

– А сам ты в школе сейчас? – напомнил Иван. – Вот и не учи, что я мог бы, что нет.

Но конечно, Алик был прав. Иван представил, как она ехала одна туда, откуда бежала когда-то в страхе и отчаянии… От родителей он знал историю Таниного появления у Левертовых, так что представить, что она чувствовала вчера, было ему нетрудно.

– Ладно, – сказал он, – что вчера было, забудем. Сделаем то, что можно сделать сегодня.

– Где ж вы ее найдете? – хмыкнул Алик.

Что Иван собирается делать сегодня, он догадался без пояснений.

– Обратный адрес в телеграмме указан, – сказал Иван. – Делай выводы, раз голова позволяет.

Мысль о Вадьке упала от грубых слов в сердце резкой болью, но Иван не позволил этой боли разрастись сейчас. Сейчас надо было спешить.

Понятно, что Алика придется взять с собой. Он умный, но не разумный. Сердечный, но безответственный. И вся его прошлая жизнь не дает опоры будущему. Впрочем, в том, что было до его жизни, что живет в его крови, опор для него достаточно.

– Я пойду за машиной. Через полчаса выезжаем. Одежду для себя соберешь? – спросил Иван. – На несколько дней. Белье, теплое что-нибудь. Или не сможешь сам?

– Смогу! – воскликнул Алик. Но сразу сник. – Только…

– Что?

– Таня сказала, если я в школу не буду ходить, то на нее кляузу напишут. А я уже два дня не ходил… Меня у нее не отберут?

– Продолжишь в том же духе – отберут. Но на эти дни возьмем тебе справку.

Лицо у Алика просияло.

«Рад расслабиться, паршивец, – подумал Иван. – Нелегко его будет в разум привести».

Но что сейчас делать? Оставить одного – еще хуже.

– А врачи у вас знакомые есть? – поинтересовался сообразительный мальчик.

– Есть, – усмехнулся Иван. – Собирайся живее.

И вот они едут через луга и леса в немыслимой весенней красоте, Алик вертит головой безостановочно, то и дело спрашивает, как что называется… Мир предстает перед ним в неведомом виде, и у него, наверное, дух от этого захватывает.

Иван отвечал лишь машинально. Он думал о Тане, и мир, которым была она, захватывал его дух гораздо больше, чем просторы, и леса, и черемуха, и цветущие сады, и ясная гладь реки, вьющейся в лугах…

– А ничего так, красиво, – сказал Алик.

Он постарался произнести это небрежным тоном, но по тому, как сверкали его глаза, было понятно, что вид, открывшийся с холма, поразил его.

Из-того, что холмы составляли весь болховский ландшафт, виды отовсюду открывались такие, что сердце ухало, будто само летело с горки. Даже повсеместная здешняя обветшалость не мешала – это была обветшалось подлинной, ничем, кроме времени, не тронутой красоты.

Но разглядывать красоты было уже некогда. Сумерки сгущались стремительно, а ехать по болховским улицам в темноте было серьезным риском даже для внедорожника. Иван часто возил Вадьку за город, куда-нибудь в глубь природы, для того и купил «Рейндж Ровер».

На центральной улице – как она, интересно, до Ленина называлась, городку-то лет восемьсот, наверное, – стояли старые «Жигули», а рядом с ними телега с запряженной в нее лошадью, а рядом с лошадью мужчина в чистом костюме и сером галстуке. Иван вышел из машины, чтобы расспросить, как доехать. У мужчины было спокойное лицо порядочного человека. Он окинул дорогую машину удивленным взглядом, но ответил доброжелательно. Когда Иван тронулся с места, то увидел, как тот садится в телегу и берет вожжи.

Совсем другая жизнь. Но ничего такого, что не было бы ему не понятно даже, а внятно, да, именно это слово, – Иван в здешней жизни не видел. Первый взгляд, конечно, бывает поверхностным, тем более взгляд стороннего человека. Но от того, что он думал о Тане, его взгляд был сейчас обострен и подсвечен правдой, и взгляду своему он поэтому верил.

Алик встал коленями на сиденье и смотрел назад, на огромный собор в начале улицы, непонятно почему помеченной именем Ленина.

– Здоровая церковь какая, – сказал он. – В Москве такая же есть.