Забытые по воскресеньям - Валери Перрен

– Спасибо.

Он погладил обложку, как кожу любимой женщины, не глядя на меня, понюхал страницы и пробормотал:

– В тот день, когда я попросил вас записать историю Элен, вам на щеку упала ресница… И я сказал: «Загадайте желание».

– Да, помню.

– И… вы загадали?

– Да, и оно исполнилось.

Я кивнула на синюю тетрадь, потому что и правда мечтала довести дело до конца, не бросить на середине.

Наступила полная тишина, все звуки объявили забастовку, за несколько минут ни один поезд не подошел к платформе и не отправился в путь. Он сделал глоток пива, снова погладил обложку тонкими, как у женщины, пальцами и сказал:

– «Дама с пляжа» – замечательное название.

– Как вы распорядились прахом Элен?

– Мама развеяла его над Средиземным морем.

– Элен звала его своим голубым чемоданчиком.

Он допил пиво.

– А что Эдна?

– Она живет в Лондоне, с младшей дочерью. У нее родились двое детей… после Розы.

– Вы встречаетесь?

– Иногда.

Нашу беседу прервал женский голос, объявивший о его скором неминуемом отъезде. Он встал, взял мои руки в свои, поцеловал обе и пошел на перрон.

Я оцепенела и повела себя как героиня фильма – заказала виски. Ненавижу виски, но желание «быть в образе» оказалось сильнее. Я выпила залпом, почувствовала, как алкоголь обжег внутренности и меня повело. Я подумала об Элен и Люсьене и мысленным взором увидела их за стойкой бара какого-то другого бистро. Даже Волчица спала на опилках.

Я думала о Средиземном море. О чайке. О том, что было «потом», о дедуле и Аннет.

Конверт Романа все так же лежал на столе. Крафтовый – значит внутри просто открытка. Я открыла его и увидела бумаги. Более чем серьезные документы, какие держат в глубине закрытого на ключ ящика, чтобы не потерялись. Акт на владение недвижимостью.

Я несколько раз прочла и перечла документ. Повсюду в тексте встречались мои имя и фамилия, но я не сразу уловила суть – текст был на итальянском, – собралась заказать еще виски, но тут обнаружила между документами еще один конверт, белый, меньшего размера, с именем Жюстин, выведенным чернилами так же красиво, как посвящение на томике «Каменной болезни» Милены Агус. Внутри лежала записка от Романа: «Жюстин, дом на Сардинии ваш. Примите его в дар от нашей семьи».

Я обвела взглядом зал. Ущипнула себя за руку. Встала.

Официант догнал меня у выхода и схватил за руку, пострадавшую от моего собственного щипка.

– Вы забыли это, мадемуазель.

Он показал пальцем на огромный сверток, стоявший сбоку от закрытого киоска «Пресса».

– Это – не мое…

– Ваше, ваше. Мужчина, сидевший с вами за столиком, сказал, что он тяжеленный.

На свертке синей ручкой было написано «Для Жюстин».

Я попросила у официанта ножницы, он достал из кармана перочинный нож и аккуратно разрезал веревки, повторив три раза: «По-моему, там что-то ценное».

Запаковано «что-то» было как картина прямиком из музея. Такая большая и тяжелая, что одной было не унести. В дедулину тачку точно не влезет.

Официант занимался распаковкой, а я все время заглядывала в рюкзак, желая убедиться в реальности конвертов. Что они не испарились. Не привиделись мне во сне. А хоть бы и так… Я, Жюстин Неж, сирота, которой скоро исполнится двадцать два года, стала домовладелицей. Получила недвижимость в подарок за то, что выслушала историю одной женщины.

К нам подошли четыре пассажира, ждавшие поезда. Когда вся оберточная бумага и картонки были убраны, стало понятно, что это не картина, а огромная черно-белая фотография под стеклом.

Я отшатнулась. Кто-то незаметно следил за мной.

На переднем плане фотографии – чайка Элен, я сразу поняла, что это за птица. Я узнала бы ее из тысячи других. Она летела у меня за спиной, против света, над улочкой, а я кормила толстого кота.

Фотография была просто офигенно красивая.

Четверо пассажиров шептали друг другу, что она великолепна. Официант не мог отвести от нее взгляд. Он повернул ее, и я увидела подпись, сделанную рукой Романа: «Жюстин и птица, 19 января 2014 года».

Через три дня после смерти Элен чайка прилетала попрощаться. И Роман запечатлел это мгновение.

Глава 75

В комнате № 19 появился новый постоялец – Иван Жеан. Ему восемьдесят два года. Он попал к нам, после того как сломал шейку бедра. У старика невероятно добрые глаза, и весь персонал его обожает. Время от времени он молча стирает со щеки одинокую слезу тыльной стороной ладони. Жизнь в «Гортензиях» для него невыносима. Он часто повторяет: «Никогда – слышите, Жюстин, – никогда я даже подумать не мог о том, что закончу в подобном месте».

Я расспрашиваю его, чтобы отвлечь от печальных мыслей. Не его одного, но и себя. Как только он произносит первые несколько фраз, у него меняется лицо. Мне хочется продолжить писать, хотя у мсье Жеана нет голубоглазого красавца-внука.

Я пошла к папаше Просту за новой тетрадью и записываю в нее рассказы мсье Жеана, иногда читаю ему, и он смеется. Говорит, это все равно что слушать чужую историю, что мои слова расцвечивают его жизнь. Когда умирает старый человек, кто-нибудь обязательно замечает: «Сгорела очередная библиотека…» – вот я и пытаюсь спасти хоть горсточку золы.

После смены мсье Жеан берет слово, а я пишу:

Впервые я провел месяц у моих тети Алины и дяди Габриэля в шесть лет. Зимой. Я тогда сломал руку, родители, весь день работавшие на кожевенном заводе, не хотели оставлять меня одного на целый день, вот и отправили на ферму в Вогезах, в коммуне Тилло.

Я спал в одной кровати с тетей, а дядя – этажом ниже, в другой комнате. Ночи стояли такие холодные, что мы ложились в шерстяных балаклавах и с головой накрывались стегаными одеялами. Мне нравился окутывавший нас холод. Я влюбился в свою тетю, в жизнь на ферме и до пятнадцати лет приезжал туда каждое воскресенье и на все большие каникулы[77].

Алина стала мне второй матерью, хотя своих детей у нее не было, не знаю почему, а мои родители не имели времени заниматься четырьмя отпрысками. У тети я становился единственным и неповторимым.

Сына дяди от первого брака звали Адриен, и он был на двадцать лет старше меня. Я тогда не понимал, что он ровесник тети Алины, в детстве все взрослые кажутся стариками.

Я проводил почти все время в горах и никогда не работал на ферме, только сено в сарай убирал в конце лета. Его набрасывали на