Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Она не сводила глаз с острого ланцета с широким лезвием, который держала в руке. Рядом с ним, на одной из чистых тряпиц, принесенных Вацлавом, лежала пила. Оба лезвия сверкали всеми цветами радуги: она так долго держала их над пламенем свечи, что даже рукоятки накалились.

Александра опустила лезвие на локоть Лидии. Она знала, что нужно сделать: глубокий разрез, пока лезвие не дойдет до кости, затем как можно быстрее провести им вокруг всей руки; потом вставить полотно пилы в разрез и отделить руку там, где она слабее всего: между предплечьем и плечом, прямо в локте. Затем… найти артерию, откуда сильнее всего идет кровь… перетянуть ее нитью… найти вторую артерию… задержать воздух, чтобы не дышать на ужасную рану… Кровь брызжет тебе в лицо, но ты не можешь увернуться… Лидия выгибает спину и кричит, будто пронзенная копьем… И можно только надеяться, что Вацлав сумеет ее удержать… Теперь затягивай ремень, которым ты обвила плечо над ампутированным местом… Ищи третью артерию… Она истечет кровью, если процедура слишком затянется, или сердце разорвется от шока, или ее просто убьет боль… Подними чашу с микстурой Парэ – она должна быть очень горячей, даже если ты обожжешь себе пальцы… Погрузи в жидкость огарок… Еще раз перетяни ремень, да покрепче… Проверь, как идет кровь: кровотечение должно слабеть, а разрезанные артерии – закрываться… Пытайся не думать об отпиленной конечности, которая лежит у тебя на коленях, – об этом предплечье, которое ты только что отрезала, об этой руке, за которую ты держала свою пациентку, когда она делала первые шаги, и ей в страшном сне не приснилось бы, что настанет день, когда родная тетя заживо отрежет ей половину руки; об этой кисти, пальцы которой еще вздрагивают; отгородись от пронзительного крика боли и чувства, что еще немного – и содержимое твоего желудка окажется на полу…

Лезвие задрожало, и Александра резко подняла руку, не успев даже разрезать кожу.

– Я не смогу, – выдавила она.

– Есть ли другой путь? – тяжело дыша, спросил Вацлав.

Она уставилась на него. Лидия тихо и жалобно стонала.

– Есть ли другой путь?

Она снова опустила взгляд на лезвие. «Я вышвырну ее! – услышала она голос брата этажом ниже. – Если хоть один волос упадет с головы моей дочери! Отпустите меня, черные ублюдки, я вышвырну ее… Я позову стражей… Я прикажу бросить ее в темницу!» В лезвии отражался свет свечи. Отблеск дрожал, словно он жил, танцевал, высмеивал ее. Она пыталась вспомнить, чему ее учила Барбора, что она рассказала за сотни проведенных вместе часов… Пыталась понять, как бы поступила Барбора, окажись старуха на ее месте…

Между Александрой и смертью ее маленькой племянницы стояла лишь ужасная, кровавая, мучительная операция… И если пациентка выживет, жизнь инвалида… И все это из-за неосторожности заносчивой и неопытной монахини, которая считала, что посвятила жизнь излечению больных, но так и не поняла, что идти по этой дороге означает, прежде всего, все и всегда подвергать сомнению, и в первую очередь – библейские мудрые изречения…

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело…[38]

– Александра! Есть ли другой путь?!

Она снова опустила лезвие на предплечье Лидии.

– Господи, прости меня, – всхлипнула она. – Господи, прости меня.

Она начала резать.

Самуэль Брахе пережил много самых разных полководцев. Каждый из них пытался по-своему руководить армией, на одну треть состоящей из человеческих отбросов: убийц, насильников, трусов, предателей и мятежников. Король Густав-Адольф всегда был на стороне своего любимого полка, где его окружали телохранители, лейб-пажи, офицеры и дворяне. Однако в полку вечно царила ужасная неразбериха (что в итоге и стоило королю жизни): право на руководство было основано только на уважении к его личной смелости. Полковник Торстен Стольхандске, которому подчинялся смоландский полк, достиг тех же результатов отцовской строгостью и вследствие того, что всегда защищал своих солдат перед начальством, даже если сам вершил суд весьма решительно. Фельдмаршал Горн называл солдат, вплоть до подчиненных ему офицеров, «засранцами», если они не понимали его команды, «седельными пердунами», если они недостаточно быстро бросались в битву, или «трахальщиками овец», если их ряды теряли строй. Герцог Бернгард Саксен-Веймарский был известен не только более изысканным стилем общения, но и тем, что в состоянии подпития ходил по палаткам и развлекался с той или иной маркитанткой – а в случае наличия предшественника между немытыми бедрами женщины выгонял оного из рая ударами хлыста по голому заду, вместо того чтобы посмотреть и подождать, когда он кончит, как следует делать согласно добрым солдатским обычаям. Этих двух командующих тоже уважали, пусть в основном из-за того только обстоятельства, что они были обыкновенными людьми, имели огромное количество недостатков и были достаточно свободны, чтобы не исправлять их.

Напротив, такого человека, как генерал Ганс Кристоф Кёнигсмарк, Самуэль никогда еще не встречал: прямо в сочельник он решил еще больше укрепить свою славу командующего, чьи солдаты подчиняются ему лишь из безграничного страха. Очевидно, он и жалкие остатки смоландских рейтаров оказались в центре ада – в то время как до них доносилось пение хорала из какой-то церкви в еще не реквизированной части Вунзиделя, где мужественный священник вел мессу, в которой Самуэль узнал католическую всенощную под Рождество. Время от времени хорал заглушала короткая барабанная дробь, а затем – и другие звуки. Факелы чадили и разбрасывали по полю запах дыма. В остальном пахло незасеянным полем, близким лесом и свежевыпавшим снегом, почти как в Швеции, когда покидаешь жаркий праздник, чтобы остыть и полюбоваться звездным небом. Если бы волхвы пришли из Швеции, они не нашли бы яслей с младенцем Иисусом: никакая звезда из тех, что блистают на свете, даже зажженная Богом, не может сиять так ярко, как обычное шведское звездное небо в день Рождества, и будь волхвы, как мы уже говорили, из Швеции, они вообще не заметили бы путеводной звезды.

«Благословенный праздник зимнего солнцестояния», – подумал он. Он пытался поддержать бушующую в нем ярость, чтобы отсрочить появление не менее сильного страха и глубокой скорби.

Страх в собственных рядах лучше всего распространять так: нужно пригласить в лагерь смерть и предложить ей богатый урожай. А самый дешевый вариант – послать на смерть тех людей, без которых можно обойтись в сражении.

Например – никому не нужную горстку объявленных вне закона.

Шум стих.

– Трое наверху, пятнадцать – в путь, – пробормотал Альфред Альфредссон.

Неожиданная речь, которую комендант лагеря проорал в их холодной, продуваемой всеми ветрами квартире, в присутствии горстки его людей, была настолько короткой, что те из людей Самуэля, которые уже уснули, еще не совсем пришли в себя, когда она закончилась.