Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Варгас Льоса

— Этот отвратительный негроидный толстяк умел пристроиться лучше всех, — перебивает ее Лусиндита. -Он пользовался одним с Трухильо столом и постелью, а под конец, у Балагера, был министром и послом. Видишь, Уранита, что это за страна?

— Я его хорошо помню, а несколько лет назад видела в Вашингтоне, уже послом, — говорит Урания. — Девочкой я часто видела его у нас в доме. Он казался папиным близким другом.

— И другом Анибала, и моим, — добавляет тетушка Аделина. — Вечно с шуточками-прибауточками, и стихи нам свои читал. И на каждом шагу какие-нибудь книжки цитировал, культурным прикидывался. Один раз пригласил нас в Кантри-клуб. Я никак не могла поверить, что он предал человека, с которым дружил всю жизнь. Но что говорить, политика — такое дело: идти по трупам.

— Дядя Агустин был слишком порядочным, слишком хорошим, потому с ним и разделались.

Лусиндита ждет, что она ее поддержит, что тоже возмутится подлостью. Но Урания не в силах что-то изображать. Она просто с грустью слушает.

— А вот мой муж, да покоится он с миром, повел себя благородно и поддержал твоего папу. — У тетушки Аделины вырывается саркастический смешок. — Просто Дон Кихот! А зато потерял место в «Табакалере» и больше работы уже не нашел.

Попугайчик Самсон снова разражается криками, как будто ругается.

— Замолчи, болван, — унимает его Лусиндита.

— Хорошо еще, что мы не потеряли чувства юмора, девочки! — восклицает Манолита.

— Исабель, найди мне сенатора Энри Чириноса и скажи, что я хочу его видеть немедленно, — отдает распоряжение сенатор Кабраль, входя в кабинет. И, обращаясь к доктору Гоико: — Судя по всему, он — главный повар этой стряпни.

Он садится за свой письменный стол и хочет было просмотреть дела на сегодня, но вспоминает, что произошло. Какой смысл подписывать письма, резолюции, меморандумы и сообщения именем председателя Сената Республики? Очень сомнительно, что он им останется. Но показать подчиненным, что ты пал духом, — еще хуже. Лучше хорошая мина при плохой игре. Он берет кипу бумаг и начинает читать первую, как вдруг замечает, что Парисито все еще в кабинете. И руки у него дрожат.

— Сеньор председатель, я хотел сказать вам… — лепечет он, раздираемый чувствами. — Что бы ни случилось, и — с вами. До конца. Я помню, как многим вам обязан, доктор Кабраль.

— Благодарю, Гоико. Ты в этом мире новичок, и тебе предстоит увидеть вещи гораздо более страшные. Этот шторм мы переживем. А теперь — за работу.

— Сенатор Чиринос ждет вас у себя дома, сеньор председатель. — Исабелита входит в кабинет с этими словами. — Он сам взял трубку. И знаете, что сказал? «Двери моего дома днем и ночью открыты для моего замечательного друга сенатора Кабраля».

На выходе из здания Конгресса охранник, как всегда, по-военному отдает ему честь. Черный, похожий на катафалк автомобиль ждет у дверей. Но помощник, лейтенант Умберто Ареналь, уже испарился. Теодосио, шофер, открывает дверцу.

— К дому сенатора Энри Чириноса.

Шофер молча кивает. Позже, когда они вливаются на проспекте Мельа в поток машин, текущий к улочкам колониального города, шофер, глядя на сенатора в зеркало заднего вида, сообщает:

— От самого Конгресса за нами следует «наружка», машина с calies, доктор.

Кабраль оборачивается: сзади, в пятнадцати или двадцати метрах, виден черный «Фольксваген» СВОРы, который ни с чем не спутаешь. Ослепительное сияние утра не дает возможности разглядеть, сколько голов внутри. «И вот уже вместо помощника меня сопровождают люди СВОРы». Пока машина пробирается по узеньким, забитыми людьми улочкам одноэтажных и двухэтажных домов с решетками на окнах и каменным цоколем, он думает, что дело, пожалуй, куда серьезнее, чем ему показалось поначалу. Раз Джонни Аббес установил за ним наружное наблюдение, значит он собирается его арестовать. В точности повторяется история Ансельмо Паулино. Чего он больше всего боялся. Его мозг — точно раскаленный горн. Что он сделал не так? Что сказал? В чем допустил промах? С кем виделся в последнее время? С ним обращаются как с врагом режима. Это — с ним-то, с ним!

Автомобиль останавливается на углу Саломе Уреньи и Дуарте, Теодосио выходит из автомобиля и открывает ему дверцу. «Наружка» останавливается в нескольких метрах от них, но ни один из calies не выходит из машины. Ему хочется подойти и спросить, на каком основании они следят за председателем Сената, но он сдерживается: к чему эта выходка, бедняги выполняют приказ.

Старый двухэтажный дом — балкончик в колониальном стиле, на окнах — жалюзи — похож на своего хозяина, сенатора Энри Чириноса; время, почтенный возраст и неухоженность сделали свое дело: дом покосился, сплющился и раздался посередине, как будто у него выросло брюхо и, того гляди, лопнет. Должно быть, когда-то это было внушительное, благородных очертаний здание; теперь же оно выглядит грязным, заброшенным, готовым вот-вот развалиться. Стены — в безобразных пятнах и потеках, крыша затянута паутиной. Не успел он позвонить, как ему открыли. Он поднимается по темной скрипучей лестнице с засаленными перилами, и на первой лестничной площадке домоправитель открывает перед ним скрипучую стеклянную дверь; он узнает богатую библиотеку: тяжелые бархатные портьеры, высокие, набитые книгами полки, истертый выцветший ковер, картины в овальных рамах; пробивающийся сквозь ставни солнечный свет серебрит нити паутины. В душной, адской жаре пахнет старым, прогорклым. Он ждет Чириноса стоя. Сколько раз он бывал здесь за эти годы: собрания, совещания, соглашения, переговоры, заговоры, все — по службе, все ради и для Хозяина.

— Добро пожаловать, Мозговитый, мой дом — твой дом. Хересу? Сладкого или сухого? Советую — амонтильядо. Свежайшее.

В пижаме и поверх нее — в роскошном зеленом полотняном халате с шелковой оторочкой, подчеркивающем округлости сенаторского тела, с безразмерным, как простыня, платком в кармане, в атласных пантуфлях, изуродованных выпирающими косточками, ему улыбается сенатор Чиринос. Спутанные редкие волосы, опухшее лицо, лиловые губы и веки, гной в уголках глаз и засохшая на губах слюна ясно говорят Кабралю, что после сна сенатор еще не умывался. Кабраль позволяет похлопать себя по спине и увести к старым удобным креслам под полотняными чехлами, не отвечая на бурные излияния хозяина дома.

— Мы знакомы много лет, Энри. И вместе сделали много всего. Хорошего, а иногда — и плохого. У режима нет других двоих, как мы с тобой, так тесно связанных. Что происходит? Почему с сегодняшнего утра небо рушится мне на голову?

Ему приходится замолчать, потому что в комнату входит домоправитель, старый одноглазый мулат, такой же безобразный и неопрятный, как и его хозяин, он несет хрустальный графин с хересом и две рюмки. Ставит их на столик и ковыляет обратно.

— Я не знаю. — Конституционный Пьяница ударил себя в грудь. — Ты не поверишь мне. Будешь думать, что это я сплел интригу, подстрекал и науськивал против тебя. Клянусь памятью матери, самым святым для этого дома: я не знаю, в чем дело. Вчера вечером, когда я узнал, я просто рот разинул. Погоди, погоди, давай выпьем. Я уверен, что эта неприятность скоро рассосется, Мозговитый!