Русская эмиграция в Китае. Критика и публицистика. На «вершинах невечернего света и неопалимой печали» - Коллектив авторов

злобе в своих мемуарных записках. Его воспоминания наполнены ядом. Единственный человек, не заслуживший его укоров, освобожденный от теней, – Катков. О нем в этой книге говорится уважительно и восхищенно7.

Все остальные проходят с многими «но», а этих «остальных» свыше 100 имен, – государи, министры, общественные деятели, писатели, профессора, журналисты, генералы, губернаторы, великие князья, женщины. Мемуары пристрастны. Это чувствуется сразу. Ничего не прощено даже людям, близким по духу и взглядам, друзьям далекой молодости, крупным и бесспорным талантам.

Скептического отношения не избег и Тургенев. Признавая за ним блестящее остроумие, умение давать меткие характеристики, юмор, обаяние, начитанность, оригинальность суждений, Феоктистов не без злого сладострастия отмечает тургеневскую лживость, шаткость, беспринципность, отсутствие стойких убеждений, с удовольствием приводит фразу Тютчевой:

– Вы беспозвоночный в моральном отношении, – сказала она Тургеневу в глаза8.

Даже бедность Тургенева в молодых годах не смягчила сердце мемуариста. Когда в Петербурге выступала Виардо, у Тургенева не было даже денег на билет. Он отправляется в ложу Кетчера9 (переводчик Шекспира) и в антрактах поспешно сходил вниз, чтобы показаться лицам, бывшим у знаменитой певицы. Кто-то из них спросил его:

– С кем это вы, Тургенев, сидите в верхнем ярусе?

– Сказать вам по правде, – отвечал сконфуженный Иван Сергеевич, – это нанятые мною клакеры… Нельзя без этого, – нашу публику надо непременно подогревать.

Кетчеру передали эту фразу, он пришел в бешенство; их едва помирили. «Новых людей» Тургенев не любил. К нигилистам относился с раздражением. На вечере у Боткина10 он говорил об «Отцах и детях»:

– Я выставляю тип, который многим покажется странным… Только русская жизнь способна была произвести подобную мерзость.

Но о Базарове появилась хвалебная статья Писарева, и Тургенев заявил, что он разделяет все убеждения его героя. Многие из близких Тургенева нападали на Виардо за то, что она оторвала его от России. Он ее защищал. Ему сказали:

– Нападки на мадам Виардо не совсем основательны. Не она, так другая. Натура ваша такова, что непременно кто-нибудь должен был забрать вас в руки.

Тургенев рассмеялся:

– Что делать, это так.

Когда появился роман «Дым», все находили, что в лице Ирины изображена Альбединская, рожденная княжна Долгорукая, сестра княжны Юрьевской11, ставшей женой Александра II.

Тургенев отрицал это, но черновые рукописи выдали тайну. Инициалами прототипа Ирины стояли «К. Д.» (княжна Долгорукая), и в письме к Анненкову Тургенев говорил, что «фигура Ирины большей частью списана с жены генерала Альбединского», а сам он послужил прототипом для другого героя «Дыма» – генерала Ратмирова12.

В начале своей деятельности, прежде чем отдать новую вещь в печать, Тургенев читал ее друзьям, в том числе Василию Петровичу Боткину. Это был своеобразный человек. Сын купца, из дикой и невежественной семьи, он самостоятельно пробился в литературу, интересовался философией, искусством, вошел в кружок Белинского, любил музыку и живопись, хорошо знал иностранные языки, выпустил книгу «Письма из Испании».

Белинский же убедил Боткина жениться на молодой француженке-модистке, с которой он был в связи. После свадьбы молодые люди отправились за границу и, когда пароход прибыл в Штетин, Боткин обратился к своей супруге с решительным предложением:

– Мадам, вот ваши чемоданы, а вот – мои. Расстанемся!

Это был русский эпикуреец. Тургенев говорил о Боткине:

– Когда он умрет, надо будет положить его в гроб с трюфелем во рту.

Уже умирающий, лежа, вдруг начал делать знаки присутствующим друзьям.

– Вы хотите что-нибудь сказать? – спросили его.

Он прошептал:

– Какого вы мнения о кулебяке со стерлядью и разной другой рыбой?

– Что же, вещь хорошая.

– Пожалуйста, приходите завтра обедать, буду ждать.

Собрались Григорович, Гончаров, Анненков, Тютчев. За столом стоял пустой прибор. Очевидно, для умирающего хозяина. Послышался шум, и лакеи подкатили кресло. В нем сидел Боткин. Голова его была закинута назад, глаза были закрыты. Когда подавали блюдо, лакей кричал ему на ухо:

– Василий Петрович, угодно ли кушать?

В ответ ни звука, ни движения.

– Умер! – с отчаянием прошептал Гончаров.

Но Боткин был еще жив, и лакей кормил его, как грудного младенца. Через несколько дней он пригласил всех на утренний концерт. Запоздавший Анненков подъехал к квартире Боткина, увидел, как вынимают из фургона контрабас, скрипки, флейты, а с лестницы спускается священник с причтом: Боткин скончался и по нему только что отслужили первую панихиду.

Встречал Феоктистов и Федора Решетникова13, и о нем Салтыков рассказывал Тургеневу. Решетников пришел к Салтыкову, несчастный, немытый, оборванный, и просил поскорее напечатать его повесть. Он бедствовал.

– Есть ли у вас семья? – спросил Салтыков.

– Детей нет, а только жена.

– Чем же она занимается?

– Она публичная женщина, – отвечал Решетников.

Салтыков в смущении отступил назад.

– В публичных домах, впрочем, не живет, – успокаивал Решетников, – у нее своя квартира.

Как-то Салтыкову пришлось зайти по делу к нему на квартиру. Это было темное и грязное логовище, сам Решетников в пьяном угаре спал на голой скамье и Салтыков тщетно старался его разбудить.

– Постойте, я вам помогу, – воскликнула хозяйка, – его надо будить по-своему.

С этими словами она схватила палку и стала наносить спящему удары. Решетников вскочил, но нисколько не обиделся, – очевидно, этот способ пробуждения практиковался часто.

Тургенев Решетникова чтил за «трезвую правду» его вещей. Между прочим, Феоктистов сообщает малоизвестную подробность: министр внутренних дел граф Игнатьев14 как-то задумал ввести в государственный совет представителей от литературы и остановился на Каткове и Тургеневе. Вообще, к писателям и печати относились капризно и нервно. Их не любили и боялись.

Своими произведениями возбуждал страх даже Золя15, особенно беспокоил Лев Толстой.

Победоносцев16 потратил много сил и усердия на борьбу с «Властью тьмы»17. Меж тем ее читали на большом вечере у министра двора Воронцова-Дашкова, в присутствии государя и императрицы, и очень хвалили. Государь разрешил пьесу к представлению, оставив за собой право решить ее судьбу после того, как посмотрит генеральную репетицию.

Но вмешался Победоносцев, и пьеса была запрещена. «Я только что прочел новую драму Толстого и не могу прийти в себя от ужаса», – писал Победоносцев государю. Мнения менялись. Все было нетвердо и путано. Кто мог бы думать, что одним из трех редакторов официального журнала «Военный Сборник»18 был Чернышевский? Огромным влиянием пользовался Катков, но и с ним бывали неожиданности.

Прочтя передовую статью в «Московских Ведомостях», Александр III возмутился и положил резолюцию: «В высшей степени неприличная статья. Вообще, Катков забывается и играет роль какого-то диктатора, забывая, что внешняя политика зависит от меня и что я отвечаю за последствия, а не г. Катков; приказываю дать Каткову первое предостережение за эту статью и вообще