Удушье - Чак Паланик

— Я знаю, что ты прибыла из Италии уже оплодотворённая священной крайней плотью.

Ещё пудинга ей в рот.

— Я знаю, что ты написала обо всём этом в дневнике по-итальянски, чтобы я не смог прочитать.

Ещё пудинга ей в рот.

И я говорю:

— Теперь я знаю свою истинную природу. Что я любящий и заботливый человек.

Ещё пудинг отправляется ей в рот.

— И я знаю, что могу спасти тебя, — говорю.

Мама молча смотрит на меня. Глаза её наполнены полным и бесконечным пониманием и сочувствием, она спрашивает:

— Какого хуя ты городишь?

Говорит:

— Я украла тебя из коляски в Ватерлоо, в Айове. Я хотела спасти тебя от той жизни, которую ты получил бы.

Материнство — опиум для народа.

См. также: Дэнни со своей детской коляской, набитой краденым песчаником.

Говорит:

— Я тебя похитила.

Сумасшедшая, слабоумная бедняжка, она сама не знает, что несёт.

Заталкиваю ложкой ещё пятьдесят калорий.

— Всё нормально, — говорю ей. — Доктор Маршалл прочла твой дневник и рассказала мне правду.

Заталкиваю ложкой ещё пудинга.

Её рот растягивается, чтобы что-то сказать, а я заталкиваю ложкой ещё пудинга.

Её глаза набухают, и слёзы текут по бокам лица.

— Всё нормально. Я прощаю тебя, — говорю ей. — Я люблю тебя, и пришёл тебя спасти.

С ещё одной ложкой на полпути к её рту, продолжаю:

— Тебе нужно только проглотить вот это.

Её грудь вздымается, и коричневый пудинг пузырится из ноздрей. Глаза закатываются. Её кожа начинает синеть. Грудь снова вздымается.

А я зову:

— Мам?

У неё дрожат руки и пальцы, а голова выгибается, вдавливаясь глубже и глубже в подушку. Её грудь вздымается, и полный рот коричневой дряни засасывается в глотку.

Её лицо и руки всё синеют. Глаза закатились до белков. Кругом запах одного только шоколада.

Жму кнопку вызова медсестры.

Говорю ей:

— Без паники.

Говорю ей:

— Прости. Прости. Прости. Прости…

Она вздымается и бьётся, руками цепляясь за горло. Вот так я, должно быть, выглядел, задыхаясь на публике.

Потом по другую сторону её кровати вырастает доктор Маршалл, одной рукой отводя мамину голову назад. У меня Пэйж спрашивает:

— Что случилось?

Пытался спасти её. Она бредила. Не помнила, что я мессия. А я пришёл её спасти.

Пэйж наклоняется и выдыхает в мою маму. Снова выпрямляется. Снова выдыхает в мамин рот, и с каждым разом, когда она выпрямляется, всё больше коричневого пудинга размазано у Пэйж вокруг рта. Больше шоколада. Этот запах — всё, чем мы дышим.

По-прежнему сжимая в одной руке пакет пудинга, а в другой — ложку, говорю:

— Всё нормально. Я могу сам. Точно как с Лазарем, — говорю. — Я уже такое делал.

И расправляю руки ладонями вниз над её вздымающейся грудью.

Командую:

— Ида Манчини, я приказываю вам жить.

Пэйж смотрит на меня между выдохами, лицо у неё измазано коричневым. Говорит:

— Вышло маленькое недоразумение.

А я командую:

— Ида Манчини, вы целы и невредимы.

Пэйж наклоняется над кроватью и расправляет руки рядом с моими. Давит изо всех сил, снова, снова и снова. Массаж сердца.

А я говорю:

— На самом деле всё это не нужно, — говорю. — Я правда Христос.

А Пэйж шепчет:

— Дыши! Дыши, чёрт возьми!

И откуда-то выше по руке Пэйж, откуда-то из самой глубины рукава её халата, Пэйж на запястье падает пластиковый браслет пациента.

И тогда все вздымания, биения, хватания и задыхания, всё на свете, — в тот же миг всё на свете прекращается.

«Вдовец» — неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

Моя мать мертва. Моя мама мертва, а Пэйж Маршалл — шизофреничка.

Всё, что она мне рассказала — её выдумки. Включая идею о том, что я, — ой, даже язык не поворачивается, — что я Он. Включая то, что она меня любит.

Ну ладно, что я ей нравлюсь.

Включая то, что я прирождённый хороший человек. Это не так.

И, если материнство — новый Бог, единственное святое, что у нас осталось, — то я убил Бога.

Называется — «жемэ вю». Французская противоположность для дежа вю, когда все тебе незнакомы, не важно насколько ты считал, будто хорошо их знаешь.

Ну, всё что я могу делать — это работать и шататься по Колонии Дансборо, снова и снова мысленно возрождая прошлое. Нюхая шоколадный пудинг, в который вымазаны мои пальцы. Я встрял на том моменте, когда мамино сердце перестало биться, а заваренный пластиковый браслет показал, что Пэйж — местная обитательница. Пэйж, а не моя мама, была больной на голову.

Я был больной на голову.

В тот миг Пэйж подняла взгляд от шоколадной грязи, размазанной по всей кровати. Посмотрела на меня и сказала:

— Беги. Вперёд. Давай выметайся.

См. также: Вальс «Дунайские волны».

Таращиться на её браслет — вот всё, что я мог.

Пэйж обежала кровать, чтобы вцепиться мне в руку, и сказала:

— Пускай думают, что я это сделала, — она потащила меня на выход со словами. — Пускай думают, что это она сама себя, — глянула вверх и вперёд по коридору, потом сказала. — Я вытру твои отпечатки с ложки и положу ей в руку. Скажу всем, что пудинг у неё ты оставил вчера.

Пока мы минуем двери, все они защёлкиваются. Это от её браслета.

Пэйж показывает мне на дверь наружу и говорит, что ближе подойти не может, иначе я не смогу открыть её.

Командует:

— Тебя сегодня здесь не было. Усёк?

Она сказала ещё много всякого, но всё не в счёт.

Я не любим. Я не прекрасная душа. Я не хорошая, дарящая натура. Я ничей не спаситель.

Всё теперь оказалось фуфлом, раз она ненормальная.

— Я только что убил её, — говорю.

Женщина, которая только что умерла, которую я только что удавил шоколадом, — даже не была моей матерью.

— Это был несчастный случай, — возражает Пэйж.

А я говорю:

— Как я могу быть уверен?

Позади меня, когда сделал шаг наружу, кто-то, наверное, нашёл тело, потому что объявляли снова и снова: