Маэстра. Книга 3. Ультима - Л. Хилтон

– Мне нужно быть в Нью-Йорке.

– Как жаль! – вздохнула я, накрывая его руку своей и сверкая подаренным браслетом «Булгари», который все-таки заставила себя надеть. – А я-то думала, мы вместе обмоем ваше новое приобретение!

– Значит, мне с вами не светит?

– Ну, я бы сказала, наоборот, – улыбнулась я.

Ладно, давайте проверим, у кого из вас длиннее.

Дело сделано.

Иногда случается просидеть весь день дома, к примеру, за чтением книги, и тут кто-то входит в комнату, включает свет, и только в этот момент понимаешь, что за окном уже стемнело, а ты даже не заметила. Примерно так я чувствовала себя в Лондоне, проводя дни напролет с да Сильвой. Казалось, мир был покрыт серой патиной скуки, а он просто взял и убрал ее. Как… ну как снимают лак с картины. Возможно, потому, что он по-настоящему видел меня, знал, что со мной происходит, наблюдал за мной очень давно и мне ничего, абсолютно ничего не надо было скрывать. Звучит страшно, но на самом деле мне было не страшно. Мне было просто замечательно.

К аукциону все было готово, я бездельничала, если не считать коктейльных вечеринок, на которые иногда надо было ходить с Рупертом или Чарльзом Иглзом. Анджелика якобы работала дома, ну или как минимум из чьего-то дома на Форментере, но к аукциону собиралась вернуться. Руперт жутко гордился тем, как великолепно он взял под контроль всю эту историю с Гогеном. Коллегам в отделе он с гордостью объяснял, что тут главное – присвоить медийный нарратив. Чарльз Иглз подсуетился, задействовал личные контакты в «Татлере», и после публикации на их сайте статьи под названием «Делайте ваши ставки!» весь праведный гнев Маккензи уже никого не заинтересовал. В газетах появлялись статьи о Ермолове и Зульфугарлы, все спорили, кто же из них получит картину, я послала Пандору в «Уильям Хилл» с десяткой, чтобы она сделала первую ставку, а потом потихоньку позвонила в нужные светские хроники.

Однако вся суматоха и предвкушение аукциона сейчас казались мне не совсем реальными. Для меня существовал только Ромеро. Я с трудом вылезала из постели, быстро неслась на мероприятие, которое было необходимо посетить, с полчаса вела светские беседы с нужными людьми, но их слова казались мне белым шумом, потому все мои мысли были заняты только да Сильвой. При первой же возможности я сбегала с любой вечеринки и неслась к нему, в наше гнездышко, пока простыни еще не остыли. Мне кажется, что и для меня, и для него все было как в первый раз. Тогда я об этом не задумывалась. Для него раньше секс был чем-то, что делают в фильмах, он говорил нужные слова, делал нужные движения, но никогда не задумывался над тем, чего ему хочется на самом деле. Меня такие вещи раньше никогда не интересовали – я просто делила любовников на плохих и хороших, а теперь мне хотелось всему его научить, научить дерзости и нежности, на которую я раньше не считала себя способной. Этим я и занималась, училась вместе с ним, и это было здорово, потому что теперь нам не нужно было притворяться. То, что мы делали, не всегда было нежным и ласковым, хотя и такое тоже бывало. Наша скрытая одеждой кожа становилась картой получения наслаждения. Его пальцы оставляли глубокие следы на мягкой внутренней поверхности моих бедер, мои ногти – кровавые полоски на его плечах. Я вся была опухшая, покусанная и избитая, но, когда он был не во мне, я не чувствовала ничего, кроме пустоты и тяжести от его отсутствия.

Мне было не важно, что он мало читал и не интересовался живописью или что иногда мне с трудом удавалось объясниться с ним по-итальянски. Мы признались друг другу, что давно знали, что будем вместе, и это был только вопрос времени, незаданный вслух вопрос, который висел в воздухе с нашей первой встречи. Поэтому теперь наши разговоры были захватывающими, потому что мы говорили друг о друге. А что ты тогда почувствовал? А ты тогда уже знала? Возможно, в нашей совместимости было что-то чудовищное, но нам происходящее казалось странным и прекрасным, как бывает только у влюбленных пар, а я была уверена, что со мной такого не случится никогда. Мы старались не говорить о том, что будет после аукциона. Он общался по Фейстайму с женой и детьми, когда я уходила. Это я прекрасно знала и очень ценила, что он старается делать это незаметно. Мне совершенно не хотелось считать наши отношения банальной интрижкой с женатым мужчиной, а потому я поступала так, как поступает в таких случаях большинство женщин: делала вид, что никакой семьи у него нет.

Кроме мамы и Дейва, покупать подарки раньше мне было некому. Вкус у Ромеро был довольно простой, но мне нравилось баловать его. Он настолько радовался новым вещам, что, глядя на него, я невольно вспоминала, какой и сама была когда-то, и, возможно, мне казалось, что если я одену его для какой-то новой жизни, то ему захочется прожить ее. Поэтому мы проводили время в постели, в ресторанах, куда я всегда мечтала пойти, когда жила в Лондоне, но не могла себе этого позволить, или ходили по магазинам. Заказывали ему рубашки в «Тернбулл и Ассер», ботинки у Эдварда Грина, мягчайшие кашне и кашемировые свитера, настоящий английский костюм на Сэвил-Роу. Мне хотелось баловать его, дарить подарки до тех пор, пока вся его одежда не станет идеальной. Я понимала, что это пошло и глупо, но меня это не беспокоило.

В ночь перед аукционом мы пошли в маленький французский ресторанчик в Бермондси. После того как официант наполнил наши бокалы вином, я протянула Ромеро небольшую коробочку. «Ролекс Дайтона» – сама бы я такую модель не выбрала, но знала, что ему наверняка понравится. Я отдала ее в ювелирный на Мэрилебон-лейн, чтобы сделать на оборотной стороне гравировку. Sempre. Навсегда. Некоторое время он держал часы в руках, потом надел и застегнул браслет.

– Джудит… спасибо! Они потрясающие, очень красиво! Жаль, что я не могу дарить тебе такие подарки…

– Мне доставляет больше удовольствия делать подарки тебе.

– Я не смогу их носить, – грустно добавил он.

– Сможешь. Скажешь, что работаешь под прикрытием и у тебя такой имидж.

– Прости меня, мне жаль, что ничего нельзя изменить.

– Пожалуйста, давай не будем об этом. Не о чем тут говорить. Давай просто будем наслаждаться моментом.

После ужина мы пошли домой пешком, сначала по мощеным викторианским улицам, потом по освещенной светом фонарей набережной, вокруг Сент-Джеймс-парка, а потом, когда простыни пропитались нашим потом, я наконец задала ему вопрос, который не давал мне покоя еще с весны.

Я гладила его лицо, целовала его веки, уголки рта, чудесную впадинку под ухом, а потом сказала, уткнувшись ему в шею и ощущая губами ровное, ставшее родным биение пульса:

– Можно задать тебе вопрос?

– Конечно, любимая.

– А когда именно ты планировал убить меня?

Пульс оставался совершенно ровным. Мышцы расслаблены, никакой реакции. Он повернулся ко мне, приподнявшись на локте, приблизил свои губы к моим и поцеловал, обещая наслаждение и боль.

– Завтра, милая. Или послезавтра, точно не уверен.