Полюс капитана Скотта - Богдан Сушинский

— Когда вернемся в Европу, нужно будет не только поздравить Амундсена с победой, но и особо поблагодарить за его джентльменское поведение. Если бы мы наткнулись на этот полоз раньше, записка могла бы сориентировать на поиск оставленного им лагеря.

— К тому же именно этот полоз, очевидно, указывал на точное расположение полюса, — поддержал его Бауэрс, который, как всегда в подобных случаях, принялся определять координаты их стоянки. — Хотя, по моим расчетам, наш флаг следует установить на три четверти мили севернее этой точки, что увеличит вероятность приближения к идеальному определению полюса[45].

— То есть, я так понимаю, что ни мы, ни норвежцы так до конца и не будем уверены, что ступили ногой не просто на очередную ледовую плиту, а на лед Южного полюса? — попытался ухмыльнуться потрескавшимися губами ротмистр Отс.

Прежде чем что-либо ответить, лейтенант вопросительно взглянул на Скотта. Даже в том приподнятом состоянии духа, в котором они, как исследователи, должны были ощущать себя на вершине планеты, ротмистр не изменял своей натуре и продолжал предавать сомнению все, что только способно было ему поддаваться. Именно его скептицизм заставлял Бауэрса нервничать во время каждого сеанса вычислений, и только прирожденная сдержанность лейтенанта, да еще, возможно, разница в чине и джентльменское воспитание позволяли группе избегать сколь-нибудь серьезных трений между этими двумя офицерами.

— Каждый из нас волен иметь свое собственное мнение, джентльмены, — пришел на помощь штурману капитан Скотт. — Однако смею заверить: лично у меня нет никаких сомнений относительно того, что наши предшественники-норвежцы действительно достигли полюса и выполнили всю намеченную программу. Это принципиально, господа[46]. Именно таким будет официальное мнение нашей экспедиции после возвращения в цивилизованный мир науки, прессы и имперских интересов.

— …А также злой молвы и хитроумных газетных сплетен, — уточнил ротмистр. — Кстати, об этом самом Пири, который то ли побывал на Северном полюсе, то ли вообще даже близко к нему не подходил. Мне доводилось кое-что слышать о нем из разговоров в офицерской среде. Судя по всему, это опытный проходимец, но не более того. Хотя и Фредерик Кук тоже особого доверия не вызывает.

— Не лучше ли оставить научный спор между этими исследователями на рассмотрение нашей академической науки? — миротворческим взглядом обвел своих спутников доктор Уилсон.

— Все мы, господа, должны придерживаться той правдивой точки зрения, что начальник экспедиции, — вообще не стал реагировать на реплику ротмистра Бауэрс.

— Подтвердить успех Амундсена и его спутников — это вопрос чести, — продолжил тем временем Скотт. — Я не желаю, чтобы его пребывание на полюсе подвергалось таким же сомнениям, каким подвергается пребывание на северном полюсе исследователей Фредерика Кука и Роберта Пири.

Но пока его спутники вели научно-географические споры, унтер-офицер Эванс, он же «мастеровой» экспедиции, выдернул полоз из ледяного тела и, используя кусок материи, из тех, которой полярники обычно застилали палаточный пол, принялся сооружать парус, который при попутном ветре помогал бы им тянуть сани. И вскоре капитан убедился, что на санях это неуклюжее на вид изделие вдруг начало выполнять ту же функцию, что и парус, установленный на баркасе. Убеждаясь в этом, то один, то другой полярник восклицал: «Как же мы раньше до этого не додумались?! Унтер-офицер, вы гений! Может, вы еще и крылья к саням приделаете, мыслитель вы наш?!»

Преодолев с помощью паруса три четверти мили, полярники установили жердь с британским флагом, тем, который должен был остаться на полюсе.

Как только полотнище взвилось на ветру, полярники встретили подъем «Юнион Джека»[47], выстроившись перед ним, а когда настала пора уходить на север, к базовому лагерю, каждый из них лично попрощался с флагом, задумчиво постояв перед ним и на прощание отдав честь. Отныне эта часть Антарктиды становилась частью их родины, их памяти, их души.

Запись в дневнике, которую оставил в тот вечер капитан Скотт, была особенно пространной, насколько вообще могли быть пространными записи, сделанные в жутких полярных условиях. И завершалась она словами: «Мы соорудили гурий, подняли наш бедный, униженный английский флаг и сфотографировались. На таком морозе сделать все это было нелегко… Итак, мы повернулись спиной к цели своих честолюбивых устремлений, и перед нами предстали восемьсот миль непрерывного пешего похода с грузом. Прощайте, золотые мечты!»

Он видел это оголенное женское тело на склоне зеленого холма и в то же время ощущал нежное тепло ее ног; он как бы с высоты птичьего полета рассматривал лунные овалы ее груди, и в то же время ощущал их трепет в своих ладонях; он улавливал белизну обессиленно разбросанных рук женщины, и в то же время явственно ощущал их у себя на шее…

Это был один из тех эротических снов, которые сливаются с реальным мировосприятием, причем слияние это происходит настолько чувственно и реалистично, словно это уже происходит не в земном сне, а в совершенно ином, каком-то астральном бытии. И какими же сладостными были эти прикосновения и ласки; и как мучительно было расставаться с этим земным видением, которое вроде бы и не исчезало из сна, а как бы растворялось в холодном ледяном поднебесье.

Даже приоткрыв глаза, капитан Скотт все еще физически продолжал ощущать свою близость с женщиной, которая не была ни его женой, ни одной из любовниц; которую он так и не узнал и даже не пытался узнавать. Она была просто Женщиной и воплощала в себе всю ту плотскую и чувственную тоску, которая все яростнее охватывала этого полярного странника, бродягу ледовых миров.

— Вы просили разбудить вас ровно в семь, сэр, — донесся до его слуха сипловатый голос лейтенанта Бауэрса.

— Вы правы, ровно в семь, — подтвердил начальник экспедиции, но так и не шевельнулся, продолжая лежать с полуприкрытыми, непомерно отяжелевшими и словно бы смерзшимися веками.

— Это время наступило, сэр.