Заморская отрава - Елена Арсеньева

Та еще выше задрала свой птичий носик:

– Матрешка! Золотой галун на платье оборвался – ты зашей, да смотри, чтоб ни следа починки не найти было. А коли плохо сработаешь, ее высочество велит тебя на конюшне драть почем зря, словно сидорову козу. Поняла, дубина стоеросовая?

Пригожая златошвейка по имени Матреша, сидевшая слева от Даши, даже не обиделась на «дубину»: разинула рот и уставилась на Соньку. Другие девушки выглядели не менее ошеломленными, и Даша поняла, что их так изумило: слова «ее высочество». Не «ее сиятельство», а «ее высочество»! Наверное, девушки только сейчас осознали, что сплетничали не про кого-нибудь, а про государыню-невесту, будущую свою императрицу – и не только свою, а всей России!

От священного ужаса руки у Матреши задрожали, и она не смогла поймать брошенное Сонькой коричневое бархатное платье, обшитое золотым галуном на манер гвардейского мундира. Платье упало почти к самым ногам Даши, и при этом что-то чуть слышно стукнулось о пол.

– Раззява! – взвизгнула Сонька. – Вот измарай мне платье, только измарай!

Впрочем, ей пришлось умолкнуть, потому что Матреша тотчас подхватила платье, расправила его у себя на коленях, приладила на место оторванный галун и трясущимися руками принялась вдевать в иголку золотую мишурную нитку. Сонька еще мгновение грозно смотрела на нее, потом вышла, на прощание окинув всех лютым взглядом, который так и пригнул девушек: даже когда горничная вышла, они не подняли голов и продолжали исполнять свою работу.

«Что же это значит, про рубаху-то? – никак не могла понять Даша. – С меня пропала, а княжна Екатерина в ней оказалась. Хотя с чего я взяла, что в ней? Может, у нее таких было две. Или пять! Зачем, Христа ради, ей с меня рубаху-то снимать?»

Незачем. Но почему еще сильнее заныло и без того изболевшееся сердце? Что за мысли начали жалить утомленное сознание?

Глупости. Глупости все это! Да, конечно, однако… однако почему-то не шла из памяти красавица княжна, которая испуганно пятилась от отца, а Алексей Григорьевич в бешенстве кричал, подхватывая подол ее амазонки, на который щедро нацеплялись репьи:

«Где валялась, по каким кустам? С кем?! Опять с этим своим…»

Даша тогда что-то соврала, вступилась за Екатерину, а сама мельком подумала, что не иначе прав князь: только в лесной траве лежа, можно столько мусору на юбку нацеплять. Как это только что сказала дерзкая на язык Маруся? «Княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшему жениху бегала и валялась там с ним…»

Рубаха, пропавшая у Даши… кровь на ее теле, а на простынях – ничего… усеянная репьями амазонка… Екатерина, которую тащит по коридору разгневанный отец, выставляя всем напоказ кружево с петушками да крестиками, испачканное кровью… слова Фени: «И простыни окровавленные на государевой постели…»

Да нет же. Может ли такое быть?!

Даша нервно вскочила со своей укромной скамеечки, как вдруг что-то твердое подвернулось ей под ногу. Приподняла подол и увидела розовый, чудилось, из камня выточенный флакончик с круглой золотой крышечкой.

Что это говорил Алекс, когда они лежали рядышком на вершине тяжело груженного воза, – лежали, сблизив головы, не в силах наговориться, с той странной, почти болезненной откровенностью, на которую способны только те, кто чудом избегнул смерти, – говорили и говорили, исповедуясь друг другу чуть ли не в самом сокровенном, рассказывая о самомалейших мелочах своей жизни?.. Он раз или два упомянул, что в кожаном поясе, который грабители сняли с его тела, были очень важные и секретные документы, написанные, по счастью, по-испански, так что мало вероятия, что Никодим и Савушка ознакомились с ними, но главное, в том поясе был розовый яшмовый флакон, который дороже всех пропавших бумаг. Тут Алекс, помнится, скомкал разговор, вскользь бросив, во флаконе-де хранится лекарство, которое способно исцелить, но может стать и ядом, а может дать над человеком какую-то тайную власть, но что это такое, Даша не поняла, а спрашивать постыдилась.

Не тот ли самый попал сейчас к Даше флакон? Но если так, значит, он все это время был у Екатерины? Неужели ей отдала его Мавруха? Тогда отчего княжна не вернула его Алексу?

«Да откуда ей было знать, что флакончик ему принадлежит? – рассудила Даша. – Вот Алекс обрадуется, когда снова свою вещицу увидит! Я сама и отдам ему…»

И тут молнией пронзило осознание, что ей Алекса никогда больше не увидеть и на глаза ему не показаться, потому что…

Даша качнулась, припала к стене.

В это мгновение дверь распахнулась, и в девичью ворвалась Сонька. Ее гладенько причесанная голова была всклокочена, как если бы кто-то сильно драл горничную за волосы, а на тугой щеке алел отчетливый отпечаток ладони. Вообще же личико Соньки было белым-бело, глаза испуганно бегали, а язык заплетался, когда она выкрикнула:

– Платье! Где платье?!

В то же мгновение увидела его на Матрешиных коленях, рванула с себе, чуть не стащив испуганную девушку с лавочки, прижала платье к груди, словно невесть какую драгоценность, – и опрометью кинулась прочь.

Девушки были так ошарашены, что, кажется, даже не обратили внимания, как ушла Даша.

Она так глубоко задумалась, что сначала даже повернула не в ту сторону от девичьей, добрела до кухни и, только когда почуяла запах еды, осознала, что зашла не туда. Может быть, душа ее и умерла уже, однако тело еще оставалось живым и требовало свое. Даша вошла в поварню и попросила чего-нибудь поесть.

Со вчерашнего утра в доме все шло вверх дном, поварская прислуга, совершенно как девки-швейки, беспрерывно чесала языками. Младший повар сунул Даше ломоть свежего хлеба и два яблока, хотел было накладывать кашу, оставшуюся от завтрака, но тут вбежала какая-то посудница, неся очередную сплетню, и вся прочая прислуга собралась вокруг нее, поэтому повар вмиг забыл о Даше и вернулся к своим, так и оставив тарелку пустой. Даша смиренно вздохнула, слушая долетавшие до нее обрывки восклицаний: государыня-невеста лютует в девичьей, оплеухи да затычины сыплет налево и направо, а Соньку, ее любимую горничную, поволокли в холодную сечь… Даша покачала головой и побрела к себе. По пути она съела эти два яблока и хлеб, но вкуса не почувствовала, настолько была занята своими мыслями.

Поднимаясь в свою светелку, постояла минутку у окна на лестнице. Окно выходило на конюшню. У входа Стелька, верный охранитель господского добра, распекал какого-то паренька: судя по убогому виду – самого незначительного из работников. Тот слушал грозный Стелькин крик и покорно кивал на всякое слово, как если бы был совершенно лишен всякой воли. Даша тоже кивнула – ожившим в памяти голосам.

«Небось опоили чем… Как бог свят, опоили. Лютым зельем колдовским…»

Это проскрипела старая коровница Пелагея, а Даша ей тогда не поверила: «Мыслимо ли такое? Я думала, он обезумел, а он воли своей лишился!»

А снова голос Алекса вдруг выплыл из глубин памяти, его слова о какой-то тайной власти. Не о тайной ли власти над человеком, над его волею?..