Заххок - Владимир Медведев

– Женщина, кто дал тебе право требовать чуда?! – спросил я грозно. – Кто ты такая? Ты пришла со стороны, ты презираешь наши обычаи, ты не веришь в Единого Бога, не произносишь молитвы. Ты – чужая. Почему я должен творить для тебя чудеса?! Ты не отдала мне руку, и я не несу за тебя никакой ответственности…

Она попыталась что-то сказать, но я не позволил.

– Ты даже не удосужилась принести какое-нибудь подношение… Несколько лепёшек и горшочек масла… или что ещё ты могла бы принести… Не думай, что мне нужны эти жалкие дары. Они необходимы тебе самой. Ты могла бы с их помощью выказать почтение. Прежде, чем требовать, ты должна сама что-нибудь дать… Это не плата… Понимаешь? Это не та плата за услуги, к которой ты привыкла. Это выражение искренности… А ты… Ты жаждешь чуда, но не способна на искренность…

Она закричала отчаянно:

– Я способна! Я готова сделать для вас всё, что угодно, только помогите моим детям. Хотите – буду целовать перед вами землю. Буду работать на вас как раба. Всё, что скажете. Всё, что прикажете…

– Я приказываю тебе уйти. Уходи.

По глазам я видел, что она пытается и не может уразуметь смысл моих слов, как если бы перед ней внезапно возникла надпись на неизвестном языке, а посему повторил:

– Уходи.

Она наконец поняла. Недоумение во взгляде сменилось странным выражением, в коем презрение смешивалось с… жалостью, – понял я с удивлением и возмущением. Кто дал ей право оскорблять меня состраданием?!

Она проговорила:

– Значит, и вы тоже как все… Тоже боитесь этого самодура, – и ушла, не попрощавшись.

О, мне, как никому, хорошо знаком этот тип женщин. Они требуют! Они всегда чего-нибудь требуют. Забывают, что они – женщины. Они не знают… не хотят знать своего места. Их неправильно воспитали. Они забыли, чему их учили. Почему они так яростно бьются за свою самостоятельность? Почему без конца твердят: «Если бы ты знал, как я устала, как мне надоело поддакивать, соглашаться, прижимать руку к сердцу: Хуш, муаллим, хорошо, муаллим… Как вы скажете, муаллим… Мерзко, глупо, противно! Эти наши профессора, научные светила, ничуть не лучше какого-нибудь колхозного раиса из захолустья. Баи, феодалы!» «Не обращай внимания, – говорил я. – Ты же знаешь, это традиция. Просто надо проявлять вежливость к старшим…» «При чём тут вежливость?! Они женщину за человека не считают… Малика Хамракуловна, надо немножко спокойнее говорить… Надо немножко ещё поучиться… Ненавижу! А ты?.. Ты никогда не хочешь меня понять. Даже не пытаешься… Почему ты защищаешь этих баев? Ты сам такой же, как они! Родился в кишлаке, кишлачным и остался… Если б не ты, мы давно бы уехали… Предлагали мне в Чернологовку, под Москву… Нет, ты не захотел! Ты не поехал… Тебе папочка не разрешил, маленькому мальчику… Отчего же ты у него разрешения не спрашиваешь, когда на меня залезаешь? Отец, позвольте мне немного поиграть с этой женщиной. И не стыдно тебе? Взрослый мужчина, а как ребёнок, во всём отцу подчиняешься…»

Вот что я ненавижу в этих женщинах – непочтительность. Демонстративный отказ признавать авторитет, старшинство… Кто дал им право на непочтительность?! Кто дал право требовать? Тем более – требовать чудес! Я не сотворил бы для них самого малого, самого ничтожного чуда… даже если бы мог… О, нет, сотворил бы! Чтоб они проклинали себя за то, что осмелились требовать… Я бы… Как отец… Он никогда не прощал непочтительности. Даже самой малой…

Все помнят, как наказал он Райисполкома, который пытался отнять у него маленький клочок земли. Тот участок на солнечной стороне склона горы Сорбиён возле большой арчи, который Салимхон – мурид Ходжи-эшона, отца моего отца – преподнёс в дар устозу за исцеление сына.

И случилось так, что в хрущёвские времена приехал в Санговар человек с тетрадкой. Никто не помнит его имени. Просто Райисполком. Он был не наш, не местный. Присланный из Конибодома, где, рассказывают, воспитывался в детдоме. Вернее всего, слухи верны, потому что только человек без родительского воспитания может быть столь груб и нетактичен. Никто не внушил ему правил поведения.

Сказали Райисполкому:

«Земля эта не простому человеку принадлежит – эшону Каххору. Следует исключение сделать, надо это поле им оставить».

Но он ответил:

«Эй, люди, разве ваш эшон до ветру не ходит? Разве по нужде не присаживается? Чем он лучше простого человека? Чем от простого человека отличается?»

С этими грубыми словами сделал пометку в своей тетради и уехал.

Отец сказал:

«Не за то я его наказываю, что отнял у меня законную мою землю. Учение учит нас довольствоваться малым. Караю за грубое и оскорбительное слово. За непочтительность. Человек, лишённый почтительности, подобен свинье».

Райисполком вернулся в Калай-Хумб и должен был дать отчёт о проделанной работе на бюро, где собрались все руководители района. Вышел на трибуну и сказал:

«Уважаемые товарищи… гхрю-гхрю-ю…»

Это были последние слова, которые он произнёс на человеческом языке. Теперь, едва он раскрывал рот, из него вырвалось свиное хрюканье: гхрю-гхрю-ю… гхрю-гхрю-ю…

Несчастный ездил лечиться в Душанбе, и с ним бился знаменитый психиатр Камол Бобоевич Резоев, но не вылечил, однако написал статью «Об одном случае истероидной афазии», с которой впоследствии в течение дальнейшей своей научной карьеры выступал на всех симпозиумах по психиатрии, республиканских и всесоюзных, и даже стал академиком. А Райисполком хрюкал свиньёй до самой смерти…

Отец передал мне свой дар. Когда я вошёл в комнату, где он лежал, сразу понял, что он умирает. Он смотрел на меня безучастно, но я понял, что он видит меня и пытается что-то сказать. Я приник ухом к самому его рту. Отец едва слышно, хрипло и почти неразборчиво прошептал коснеющими губами:

«Возьми это…»

Я едва понял – скорее, угадал – смысл его слов. Отец пытался вымолвить что-то ещё, но не смог. Оцепенение уже сковало его язык.

Увы, отец передал мне дар, но не успел объяснить, как им пользоваться. Как если бы я получил в наследство сложнейшую машину без инструкции. Без единого рычажка или кнопки. Все мои знания вычитаны из книг. Единственное, чем располагаю, – способностью к сверхъестественным деяниям, которую получил по прямой линии передачи и которой не умею воспользоваться. Ко мне как нельзя лучше подходят слова шейха Али ад-Даккака: «Дерево, растущее само по себе, которое никто не сажал, приносит листья, но не плоды».

Но я страстно желаю приносить плоды. Каждый день сажусь в уединении и, как предписывает Бахауддин ан-Накшбанд, практикую вукуфи калби – остановку на сердце. Создаю мысленно картину сердца с запечатлённым в нём именем Бога и убеждаю себя, что в сердце нет другой цели, кроме Бога.

Однако сердце моё молчит. Я не знаю, где искать Бога, чтобы спросить, что мне делать и как поступить. Знаю, что Он – повсюду, но не вижу Его. Вижу горы, высящиеся над ущельем, узкую полосу неба, каменные вершины… но ничего более не нахожу в пустом мире.