7 способов соврать - Райли Редгейт

Мама швыряет деревянную ложку на плиту, и в затихающем эхе глухого холодного клацанья я поворачиваюсь словно в трансе и неуклюжими руками начинаю убирать со стола. И вот она, причина: документы на развод, лежат на столе поверх газеты, как самая обычная распечатка.

Я оглядываюсь на маму. Она стоит ко мне вполоборота, обмякшая, как сдувшаяся палатка. Растерянный, я только и могу что смотреть, как она горбится над плитой. Спина ее содрогается, по дряблой щеке катится слеза. Мама подносит ко рту кулак и зубами впивается в костяшки пальцев, а потом начинает трястись и колыхаться, как вода от громового раската. Такое впечатление, что она сейчас растечется.

Я молчу.

Порой живешь и живешь, обманом убедив себя, что ты уже взрослый, более зрелый, чем кажешься окружающим, и какое-то время ничто не может поколебать твоей самоуверенности, опрокинуть с пьедестала, на который ты взобрался, потому что воображаешь себя всемогущим. А потом кто-нибудь шваркнет клюшкой по твоему эго, и вдруг оказывается, что ты снова пацан девятилетний, униженный и застенчивый, с детскими мыслями в голове: Кто-нибудь, пожалуйста, скажите мне, что делать; никто не учил меня, как с этим справляться; боже, я же столько всего еще не понимаю. И, неспособный обрести присутствие духа, ты только и можешь, что просто стоять, смотреть и молчать с жалким видом.

Или, может быть, так бывает не со всеми? Может, это только я жду, когда научусь этому, ищу такое место, где буду понимать все: механизм происходящего и то, почему я листаю страницы жизни толстыми неуклюжими пальцами. Может, это только я пребываю в состоянии эмоционального паралича, потому что слишком старался казаться и чувствовать себя взрослым, на самом деле не взрослея. И, может, это только я стою в тускло освещенной комнатке, наблюдая, как человек, которого я люблю, терпит крушение на моих глазах, а я не знаю, что мне делать, куда бежать и как себя вести.

В четверть восьмого отец, как обычно, не возвращается домой. Я не спрашиваю, где он. С горлом что-то не то.

Расс, болтая ногами за обеденным столом, лепечет:

– Мама, где папа?

– Расс, ешь, не отвлекайся, – одергиваю его я.

Он обращает на меня огромные круглые глаза – папины – и повторяет:

– Где папа?

Проглотив комок в горле, я сую ему в руку маленькую вилку:

– Не болтай… ешь.

Мама жует машинально, не сводя глаз с солонки, словно пытается сосчитать крупинки соли.

Я наблюдаю за тем, как Расс ест, и меня гложет беспокойство. Наверное, это глупо – тревожиться за брата, ведь миллионы детей растут на два дома, и ничего, но мне все равно больно при мысли, что его детство будет отличаться от моего. Возможно, мама и папа снова вступят в брак, и Расс станет называть своим родителем чужого человека или по достижении моего нынешнего возраста не будет помнить, что жил в этом же доме, с нами троими. А может, это сотрется и из моей памяти, и из маминой с папиной – тоже, если они когда-нибудь смогут забыть, и, едва мы все забудем, как жили здесь вчетвером, получится, что нашей семьи и вовсе не существовало. Мы все будем жить в других, новых семьях, и только я и Расселл останемся связующим звеном с той, прежней жизнью.

После ужина я веду Расса в его комнату. Мы поднимаемся по крутым ступенькам нога в ногу.

– Раз, два, левой, – говорю я в ритме марша, и он каждый раз всплескивает ручонками, задевая свои удлиненные шорты.

К комнате примыкает крошечная ванная типа углового шкафа. Мы вдвоем втискиваемся туда, чистим зубы. Я смотрю на макушку брата, и мне кажется, что мир начинает вращаться, как при головокружении, и я вспоминаю, как сам в детстве вместе с отцом чистил зубы. Каждый вечер, на протяжении многих лет.

В глазах жжет. Я смотрю в зеркало, моргаю, сплевываю, полощу рот, снова сплевываю.

Вывожу Расса из ванной и переодеваю его в пижаму.

– Почитай, – просит он, когда я укладываю его в постель.

Пару месяцев назад мама переложила его из детской кроватки на односпальную кровать. Я усаживаюсь рядом с ним на выцветшее одеяло, достаю из-под кровати книжку «Там, где живут чудовища»[57] и открываю ее на том месте, где мы остановились, – на странице с желтыми глазами, крошечной алой лодкой и сердитыми дикими симпатягами, щелкающими страшными челюстями. Показывая братишке иллюстрации, я говорю притворно рычащим тоном:

– Мы тебя съедим – мы так тебя любим.

И Расс с округлившимися глазами и серьезным выражением лица вскидывает руку и машет на прощание, как герой сказки – мальчик в костюме чудовища, когда тот садится на свой личный корабль и уплывает.

Так долго, крепко, без снов, как этой ночью, я не спал уже много месяцев. Проснувшись утром, не слышу криков в коридоре. Принимаю горячий душ, почти кипяток, так что аж кожа раскраснелась. Еду в школу на скорости ниже дозволенной. На уроке истории США пишу конспект. Иду по коридорам твердым шагом, со светлым взглядом, а в голове ощущение пустоты, словно кто-то крюком залез мне в ухо и рывком вытянул мозг.

Звенит звонок на большую перемену, напоминая мне, что аппетита у меня нет. Я даже курить не хочу. Не то чтобы я думаю об этом, но тяги к курению не чувствую уже несколько дней – с прошлой пятницы. Для меня это большой перерыв, но я почему-то не скучаю по травке.

Вхожу в класс Гарсии – до часу дня, пока он на обеденном перерыве, здесь будет пусто – и бросаю рюкзак на свою парту. В глубине кабинета – огромный стеллаж, на который Гарсия повесил табличку «КНИЖНЫЙ УГОЛОК». Я замечал, что ребята из поэтического общества всегда на него смотрят с вожделением. Я подтаскиваю к стеллажу стул и рассматриваю корешки книг, выставленных в алфавитном порядке. Здесь солидные серьезные издания в твердой обложке типа «Сатанинских стихов» и «Преступления и наказания» стоят вперемежку с тонкими книжками в мягком переплете. На последних названия напечатаны крупными пляшущими буквами, и на вид они не длиннее, чем адаптированные издания с обилием иллюстраций. Я вожу пальцем по корешкам, вспоминая те полчаса в воскресенье, когда дочитывал «Ад». К тому времени я уже настолько привык к поэтическому слогу Данте, что взгляд скользил по строкам, как шелк по коже; мне лишь несколько раз пришлось поискать определения к отдельным словам. Я уже и забыл, с каким увлечением читал, когда был младше: образы ярко пылали в сознании, воображение вспыхивало, как высеченный огонь, с каждой переворачиваемой страницей.

Я беру с полки книгу в серой суперобложке под названием «Монарх из черного стекла», открываю ее.

В тот день, когда Верн исполнилось одиннадцать лет, за ней пришел первый советник монарха.

Повествование льется в меня как вода, я погружаюсь в него с головой, едва успевая перелистывать страницы. Я никогда не читал так быстро, и это не Данте, но каждый раз, когда главной героине удается перехитрить военного или она выясняет что-то о своем прошлом, мой интерес возрастает, пока я полностью не перемещаюсь из этого мира в тот, ненастоящий.