Сквозь толщу лет - Евгения Николаевна Васильева

бывает очень долгим. Но пауку терпения не занимать. Да и что он может поделать?

У Фабра терпения хватило бы, но нет времени. Концом соломины он легко подхватывает парящую в воздухе петлю и прикрепляет к ветке. Сооруженный таким образом воздушный мостик принимается благожелательно, как если б возник сам по себе.

Почувствовав, что нить держится, паук, словно цирковой канатоходец, пробегает по ней из одного конца в другой, наращивая ее диаметр. Нить становится в несколько раз толще обычной паутины в тенетах, которые паук сплетает под ней. Пусть в схватках ночной охоты сеть будет продрана, завтра к вечеру паук ее восстановит. Подвесной же кабель обычно остается цел и только становится крепче с каждым разом, как по нему пробегает паук, занятый починкой сооружения.

Фонарь погашен. Быстро темнеет, теплынь стоит умиротворяющая. В траве под кустами мигают зеленоватые и оранжевые огоньки светляков. Они снова напоминают о себе, эти упавшие с неба капельки луны, а руки до них никак не доходят. Впрочем, кое-что уже известно Фабру: искры недолгого холодного света представляют мягкотелок из отряда жуков. Взрослые, они никакой пищи не принимают: огонек, зажигаемый самкой, не ловушка, не приманка для добычи, а приглашение на свидание, призыв. Кормится это создание только в возрасте личинок. Но как и чем именно?

Дома в центре внимания оказывается Фавье. До сих пор он молча орудовал лопатой, граблями, развозил на тачке перегной из компостной кучи в дальнем углу или так же молча помогал Фабру, зато сейчас вознаграждает себя за молчание.

Признаться, Фабр неравнодушен к старому помощнику. Зимой, когда работа заканчивается пораньше, а вечера так длинны, семья собирается перед очагом, в котором пекутся желуди и каштаны. Фабр попыхивает недокуренной трубкой. Жена с шитьем или вязаньем в руках, вокруг дети. Приходит Фавье, пристраивается на камне, слюнявит конец большого пальца, разминает табак и тоже принимается дымить.

Немало повидал Фавье с солдатским ранцем за спиной, есть что вспомнить. И он ценит внимательных слушателей.

В молодости ему доводилось разбивать походную палатку под звездным небом Африки — в Алжире. Он едал морских ежей в Константине, стрелял от голода скворцов под Севастополем.

Выросший в казарме, он умеет и помолчать, зато рассказывает мастерски. Вспоминает о перевороте, который покончил с империей, или о свирепом капрале, неожиданно подобревшем, когда надо было наливать солдатам по стопке перед тем, как вывести их на улицы, перегороженные баррикадами.

— Поверьте моему слову, мусю Фабр, — прижимает Фавье руку к сердцу, — я не промахивался, потому что целился только в стену ближайшего дома… И все равно мерзко на душе, когда вспоминаешь, что судьба окунула тебя в эту подлость, хотя бы ты в ней и пешка…

Фавье рассказывал не только о батальных трагедиях, но и о казарменных комедиях, о проделках, за которые попадал на гауптвахту, о товарищах по несчастью, о махинациях хитрых каптенармусов, о секретах горнистов и барабанщиков, мастерски воспроизводя своим хриплым голосом старого служаки или двумя скалками на опрокинутой сковородке разные строевые сигналы, маршевые команды…

Сегодня он вспоминает об удивительном кортеже, который еще новобранцем видел на пути из Тулона в Париж. На телеге под охраной пехотинцев и в сопровождении ковылявших следом пяти дойных коров везли невиданное чудище. Тулонские матросы изрядно намаялись, пока сгрузили в порту полумертвое от испуга и морской болезни существо на растопыренных ножках и с длиннющей шеей. То был жираф, которого египетский паша Мехмет-Али, первый консул Франции в Каире, послал в подарок Карлу X. Всеми святыми клялся Фавье, сам видел, как на привале доили коров из жирафьего эскорта и как поили африканского зверя молоком. Тот пил его, облизываясь. А что поднялось в Париже! Все ринулись в Жарден-де-Плант поглазеть на подарок паши. Парижанки стали щеголять в платьях из материи «жираф», пошла мода на высокие стоячие воротники, на взбитые прически, на удлиненное, на утоньшенное. А уж сколько песенок и романсов о жирафе знал Фавье! Он помнил и принесенную в казарму прокламацию, в которой высмеивалось новое увлечение: людям жрать нечего, дети от голода пухнут, а заморские страшилища как сыр в масле катаются.

Фабр слушает Фавье, посмеиваясь, и снова думает: он просто пропал бы, если бы вместо минотавра и перепончатокрылых, вместо кожеедов и мешочниц, питающихся листьями ястребинки, пришлось бы брать для опытов, к примеру, жирафов!

Однако пора кончать. Ребят отправляют пить козье молоко — и сразу в постель. Вдруг в комнате рядом со спальней Фабра возникает возня. Полураздетый Поль вбегает с криком:

— Отец, скорей. Огромные, как птицы! Сколько их!

Неудивительно, что Поль вне себя. Под потолком его комнаты, широко размахивая глазчатыми крыльями, летают исполинские бабочки. Фабр сразу вспоминает вышедшую утром из кокона сатурнию и зовет сына:

— Пойдем-ка, увидим интересную штуковину!

Оба торопятся вниз, в правое крыло дома. На кухне их встречает изумленная няня: размахивая передником, она гонит в открытое окно бабочек, которых приняла за летучих мышей.

Со свечой в руке входят Фабр с Полем в лабораторию и останавливаются. Комната заполнена бабочками, многие опускаются на сетку, покрывающую стакан с красавицей, вызвавшей такой переполох. Крылатые поклонники кружат в воздухе, гасят свечу, с которой вошел в комнату Фабр, продолжают носиться во мраке, садятся на голову, на плечи… Вот что значит открытое всегда окно!

Фабр подсчитывает: в доме около сорока самцов сатурнии. Откуда они слетелись? И чем подала им весть о себе эта единственная самка?

Уже темно. Небо покрыто тучами, даже на открытом месте в саду едва различишь руку, если поднимешь ее к глазам. Да ведь им понадобилось еще пробраться в окруженный деревьями дом.

Только сегодня Фабр мысленно перелистывал страницы естественной истории психеи, самцы которой равнодушно пролетают над самкой, выпавшей из своего домика. Но вот перед ним гиганты мира бабочек, способные из мрака ночи невесть откуда добираться к самке слепым полетом.

Пусть Поль ляжет и постарается заснуть. Фабр еще посидит за столом. Он набрасывает соображения по поводу происшествия, первые планы опытов: какими чувствами обладают эти существа, как, побеждая пространство, общаются между собой?

И опять вспоминается жираф, которого с пятью коровами-кормилицами везли в Жарден-де-Плянт. Он улыбается и записывает:

«Для чего все эти исследования насекомых? Какой прок от этих знаний? О, на этот счет я не самообольщаюсь! Перец благодаря им ничуть не подешевеет, да и качество квашенной в бочках капусты не улучшится. А ведь без капусты действительно не прожить. Тем не менее продолжим поиск! Насекомые демонстрируют нам жизнь во всей неисчислимости ее проявлений,