Скорее всего - Лев Рубинштейн

Больница – она вроде бы больница и есть. То есть учреждение по определению оздоровительное. Но при этом настолько монотонное и унылое, что для более или менее ходячего, а к тому же еще и курящего пациента единственным местом хоть сколько-нибудь светской жизни служит курилка на лестнице. Это там, где в углу стоит переполненная урна, а зыбкую связь между тобой и внешним миром делает и вовсе зыбкой туманное треснутое стекло. В больнице курят больше, чем где бы то ни было, – такой вот парадокс.

В курилке говорят о погоде, о детях, о футболе, о предстоящей телепередаче. Но чаще всего – о диагнозах и процедурах. Об анализах и рентгенах. О том, что “у одной знакомой подозревали то-то и то-то, лечили от того-то и того-то, а оказалось вон что”. Впечатлительному человеку, склонному все примерять на себя, этого слушать не надо. А как не слушать-то? Не глухие же мы, в конце концов!

Мы не глухие. Поэтому стараемся вслушаться в чужие нехитрые речи, по возможности отбраковывая ненужный товар – разговоры о болезнях.

Мы не слепые. Поэтому вглядимся в лица товарищей по недугам. Вот рядом стоит и курит молоденький парень, с виду – здоровей некуда. На его предплечье интригующая татуировка:

“Прости, Господи, за слезы матери”. На блатного, впрочем, он не очень похож. Откуда эта наколочка? Он направлен из военкомата. Здесь таких несколько. И вот что интересно. По виду и повадкам эти мальчики не просто из разных социально-культурных групп, но из групп, в “мирной жизни” непримиримо враждующих. Один – типичный рэпер, другой – по виду что-то вроде скинхеда, третий – и вовсе очкарик-ботаник. Но вот сила контекста: больница не предполагает вражды и соперничества. Здесь они курят рядом, играют в картишки, шутят и рассказывают про жизнь. И очень согласованно не хотят идти в армию.

А вот еще стоит и курит молодой кавказец с ярко выраженным акцентом. Он звонит кому-то по мобильнику. Вслушиваться, в общем-то, бесполезно: он говорит на заведомо непонятном языке. Иногда в его речи возникают слова вполне знакомые, но воссоздать по ним что-либо связное более чем затруднительно. О чем, например, может идти речь, если в середине фразы возникает “всэзубицелы” – именно так, в одно слово? И почему подобную констатацию стоматологического благополучия нельзя выразить на родном языке? Может быть, описываются достоинства девушки? Или коня? Все может быть. В жизни много загадок.

Врачи тоже курят. Вообще-то они курят в ординаторской, но иногда по двое или по трое появляются и на лестнице. Они рассказывают друг другу что-нибудь смешное из практики. “Одна сестричка-практикантка из неврологии, – рассказывает один, который в зеленом халате, – после ночного дежурства оставила запись в истории болезни одного лежачего больного лет восьмидесяти. Там было написано: “В постели активен”. “А я когда-то видел запись, сделанную старым сельским фельдшером, – подхватывает другой, в голубом халате. – Так там вообще было написано: “Укус неизвестным зверем в жопу”. В скобках: “В уборной”.

Стоишь, слушаешь, куришь, время идет. Впрочем, четвертую подряд сигарету выкурить уже не дают. На лестницу выбегает медсестра с кучей каких-то бумажек в руках и орет, как будто все тут глухие: “Кто у меня тут Рубинштейн?” “Я у вас тут Рубинштейн”. – “Ищи вас по всему отделению. Быстро на клизму!”

На клизму так на клизму. А потом покурим.

От Достоевского, ведущего нашего специалиста по униженным и оскорбленным, все мы знаем о том, что самое страшное – это когда тебе некуда пойти. Особенно с этим и не поспоришь.

В детстве я мечтал быть бродягой. Что вдохновляло меня на подобные мечтания, точно не помню. Вряд ли это была песня про бродягу, который “по диким степям Забайкалья”. Уж скорее это был знаменитый индийский фильм “Бродяга” с обаятельным, вечно что-то поющим Раджем Капуром.

Мой внешний облик середины семидесятых (кудри до плеч, штаны из плащ-палатки, веревочная сумка через плечо) провоцировал представителей правоохранительных органов на регулярную – в среднем раза три в день – проверку моих документов. На вопросы о причине такого внимания к моей персоне они лаконично объясняли: “Борьба с бродяжничеством”. Именно таким эти крестьянские, как правило, дети представляли себе бродягу. Бедные! Впрочем, бродягой, настоящим бродягой, я так все еще и не стал.

В начале девяностых напротив моего дома располагался магазин “Кулинария”, куда я захаживал, чтобы купить азу для кошки. Магазин был сугубо советского типа, грязноватый и скудный. В основном там грелись бомжи и поправлялись местные алкоголики. Из гущи этой малопочтенной публики продавщица выделяла меня как вежливого и интеллигентного человека, а потому и со мной старалась быть услужливой и любезной. Однажды, войдя в магазин и подойдя к прилавку, я ощутил такой нечеловеческой силы аммиачный дух, что спросил – несколько, впрочем, неопределенно: “Что же это у вас сегодня такое? А?” Продавщица, судя по всему, меня поняла, потому что сочла возможным прояснить ситуацию: “Да у нас тут одна дама обоссалась”. И она показала рукой в сторону угла. Там действительно, слабо шевеля конечностями, расположилась кое-какая дама. На “даму” стилистической изысканности у продавщицы еще как-то хватило, для обозначения же произведенного дамой действия слов поделикатнее уже не нашлось, что, в общем-то, и понятно. В этот момент в магазин вошел вполне соответствующий этой даме кавалер. Войдя, он покрутил носом, сморщился и произнес всего лишь одно слово: “Смрад!” Нельзя не заметить, что и сам он, выражаясь словами Ильфа и Петрова, воздуха особо не озонировал. Но “смрад” – это, согласитесь…

Отдельные речевые проявления некоторых из этих людей страшно теребят воображение. Как ни пытаешься хотя бы скупыми мазками обозначить их прошлое, ни черта путного не выходит. Откуда они? Кто они? Куда их гонят? Кто из них Барон, а кто – Актер? Но даже смутная перспектива познакомиться с ними поближе начисто блокируется слишком уж сильным обонятельным впечатлением, производимым большинством из них. Это сильнее самого отчаянного любопытства и даже желания чем-нибудь помочь. Сам знаю, что говорить так низко, политически некорректно и недостойно интеллигентного человека, но это так.

А у буфетной стойки на Курском вокзале стоял бомж и пытался выклянчить у буфетчицы стакан чаю. Видимо, он подходил уже не в первый раз, потому что буфетчица сразу же заорала: “Уйди отсюда! Уйди, я говорю! Уйди, а то сейчас милицию вызову!” Тогда бродяга повернулся лицом к очереди, развел руками и сказал: “Нонсенс!”

А знакомая девушка рассказывала, каких двух персонажей наблюдала она во дворе собственного дома около мусорного контейнера. Роясь в этом самом контейнере, они о чем-то горячо и, как ей показалось вначале, довольно агрессивно спорили – из-за пустой ли бутылки, из-за выброшенной ли кем-то меховой шапки. Так нет же. Когда она чуть прислушалась, до нее стали долетать такие слова, как “Бахтин”, “полифонизм” или “помните, в Пушкинской речи?”. Никакого сомнения не было в том, что речь шла о Достоевском.

У моего товарища есть дом в деревне, где он проводит значительную часть года. В течение довольно долгого времени, рассказал он мне однажды, он каждое утро наблюдал в окне одну и ту же сцену. Когда колхозное стадо проходило мимо его двора, из калитки со звонким лаем выскакивал его приблудный бобик и немедленно пристраивался впереди стада, как бы ведя его за собой. Через какое-то время дорога раздваивалась, стадо, ведомое пастухом, устремлялось по левой дороге, а пес, ослепленный своей путеводной миссией, некоторое время бодро бежал по правой. В какой-то момент он оглядывался, растерянно обнаруживал, что стадо пошло куда-то не туда, и довольно долго и довольно склочно облаивал выбравших неправильный путь коров, призывая их к порядку. Коровы же, устремленные в сторону вожделенной клеверной полянки, самым обидным образом игнорировали его инвективы – ни одна даже не поворачивала голову в его сторону. Утомившись от своей шумной, но бесплодной агитации, пес на короткое время погружался в глубокую задумчивость. После чего, приняв стратегическое решение, он шустрым галопом нагонял неблагодарное стадо и снова пристраивался впереди. И так бежал до самого конца. Это повторялось ежедневно, пока пес не состарился и не почил в окружении своих близких.