Что скрывают красные маки - Виктория Платова

Снимок из космоса в тысячекратном увеличении. Птичке-брелоку там тоже найдется место.

Когда Бахметьев складывает два и два, у него получается четыре.

Когда Ковешников складывает два и два, у него получается «Маленькая ночная серенада» Моцарта.

У Ковешникова все просто и сложно одновременно, как кроссворд судоку (кстати, как он выглядит?). Или как Гослото «6 из 45».

Уже подходя к одноподъездному кораблю-матке в стиле русский модерн, Бахметьев неожиданно вспомнил, что когда-то давно, лет десять назад, а то и больше, здесь снимал комнату Коля Равлюк. В этом доме, а может, в соседнем. С одной стороны, странно, что он не вспомнил об этом раньше. С другой — никакой особой странности нет. За перемещениями Коли по Питеру не уследишь. В разное время Коля отирался на улице Глинки у Мариинского театра, на Фонтанке — в тылу у Сенной площади. На Морской набережной — мордой в Залив; на Канонерском острове — мордой в Залив, вид сбоку. В почти фольклорной Уткиной Заводи, на шоссе Революции и на проспекте Большевиков, где выносило мозг дующими от Невы ветрами.

В конечном итоге Колин цыганский шарабан докатился и до Большого Сампсониевского, где много лет проживал вполне себе оседлый Бахметьев. Несколько месяцев назад в маленькой квартире Бахметьева стали появляться вещи и предметы, связанные с Колей Равлюком, а еще месяц спустя на Сампсониевский въехал и сам Коля: в связи с остро стоящими жилищными проблемами и недофинансированием со стороны «старой суки Кройцман». Еще раньше старая сука отобрала у Коли фургончик для развозки кормов, который он уже считал своим. И Бахметьев, после продолжительных нудных уговоров (Коля виртуозно умеет проедать плешь, если ему что-то нужно), расстался со своим «Хендаем». В пользу кошечек и собачек, разумеется. Ведь для Бахметьева наличие транспорта — не так уж принципиально, а для Коли в этом — вся жизнь. Которая непременно прервалась бы, не окажись Бахметьев таким добряком. Лучшим другом и верным товарищем. О чем и заявил торжественно Коля, кладя ноги на стол, подобно свинье из известной поговорки. Ведь за отъемом «Хендая» как раз и последовал его эпический переезд на Сампсониевский. При этом Коля клятвенно пообещал, что не будет лишний раз мозолить глаза Бахметьеву и в случае чего перекантуется у очередной подружки.

— Может, там тебе и остаться? У подружки, — задал вполне резонный вопрос Бахметьев.

— Не хочу обнадеживать женщин понапрасну, — вполне резонно ответил Коля. — От них потом трусами не отмашешься.

Бахметьев чувствовал, что с неизбежным злом в виде Коли все-таки придется смириться, но для поддержания тонуса решил немного покочевряжиться:

— Вообще-то я привык жить один.

— Вообще-то — я тоже. Иногда с женщинами, но сути дела не меняет. — Коля был сама кротость. — Я тебе мешать не буду. И ты мне тоже. Ты и так на работе сутками пропадаешь. И в экстренных случаях я могу сварить гречневую кашу.

— Не люблю я гречневую кашу.

— Рисовую.

— Нет.

— Китайскую лапшу с пряностями?

— Нет.

На спагетти карбонара Бахметьев сломался, и Коля перевез на Сампсониевский остатки вещей. И самую главную свою драгоценность — коллекцию золингеновских бритв, ножниц и мелких скорняжных инструментов.

Они и вправду виделись нечасто (Коля, при всем своем примитивизме, умеет быть деликатным), зато и график их выездных встреч остался практически без изменений. По средам и пятницам.

По средам и пятницам они посещают спорт— и стрип— бары.

По вторникам и четвергам Ника Шувалова посещала детскую художественную школу «Ультрамарин». Осталось только нажать на любую кнопку домофона, чтобы просочиться в дом на Кирочной.

Впрочем, жать кнопку не пришлось: двери единственного подъезда были распахнуты настежь и теперь их подпирал мешок с цементом: где-то на верхних этажах шел ремонт. На входе с криком «Поберегись!» Бахметьева обогнала пара строителей, тащивших такие же цементные мешки. Мешки были сброшены в распахнутый настежь лифт, после чего рабочие отправились за очередной партией цемента, а Бахметьев — вверх по лестнице. Туда, где располагался чердак.

Так и есть.

Коля Равлюк снимал комнату именно в этом доме. Правда, недолго: ровно до того момента, как устроился на работу водителем к какому-то азербайджанскому помидорному воротиле с Некрасовского рынка, страшно разбогател и переехал на Морскую набережную. Бахметьев был здесь один раз, поздней осенью, и тогда тоже не работал лифт. И выщербленные ступени были такими же грязными — но не от цементного налета, как сейчас, а от ледяной каши, принесенной с улицы на подошвах десятков сапог и ботинок.

Сейчас Бахметьев не мог вспомнить точно, на каком именно этаже жил Коля (скорее всего — на каком-то из верхних), но это и не было важно.

В конце концов, не из-за воспоминаний десятилетней давности он здесь, а из-за девочки Ники девяти лет, которая может быть маленьким надежным другом. Если удастся заслужить ее доверие.

Откуда-то сверху посыпалась легкая и бледная, как снег, взвесь, за ней посыпались такие же легкие гортанные звуки голосов. Бахметьев двинулся на звуки и, преодолев еще пару пролетов, оказался на самом последнем этаже, на площадке, куда выходили три двери и один, совершенно пустой, дверной проем. Рядом с ним, прислоненные к стене, стояли новехонькие дверные полотна в упаковке. И старые — высокие, дерматиновые, густо обляпанные цементом и краской. К дерматину была приколочена латунная табличка, но прочитать, что на ней написано, не представлялось возможным — из-за широкого случайного мазка краски.

Ну и черт с ней, — подумал Бахметьев.

За пустой коробкой, ведущей в глубь квартиры, было полно людей. И работала какая-то машина, судя по звуку — портативная бетономешалка. Обведя глазами лестничную площадку, Бахметьев сразу же нашел то, что искал — половину пролета. Как и его собрат из флигеля, он упирался в стену. Но вместо досок в стене была невысокая квадратная дверь с навешанным на нее старым амбарным замком. Подергав замок и ожидаемо убедившись в его неприступности, Бахметьев отправился в квартиру со снесенными дверями. Он ухватил за край синей рабочей жилетки первого попавшегося строителя, чем-то неуловимо похожего на Второго осетинского брата, и рявкнул:

— Лом. Мне нужен лом. Или кусачки. Или что-нибудь похожее.

В подкрепление серьезности момента Бахметьев сунул в нос строиле корочки, и все сразу завертелось. Через секунду нашлись ножницы для арматуры с длинными красными ручками, еще через тридцать секунд строила перекусил дужки замка — и Бахметьев оказался на восхитительно пустом чердаке.

Почти пустом.

Если не считать маленькой птички-брелока, лежащей ровно посередине невидимой тропы от одной чердачной двери к другой.

…Теперь брелок лежал на раскрытой бахметьевской ладони, и Мустаева с Ковешниковым заглядывали в ладонь поочередно.

— Я вернулся в «Ультрамарин» и переговорил с Пуспаненом. Показал ему брелок. Пуспанен узнал его, вещица приметная. Последнюю неделю Ника носила его на своей сумке.