Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева

наслышишься, не приведи господь!.. Сказывают, будто спасся Дмитрий, а я своими ушами слышал, как у Василия Блаженного грамотку чли, кою инока Марфа народу спосылала, а тамо сказано…

— Эге-е! — и Данила, сняв колпак, взволнованно взъерошил светлые с рыжиной волосы. — Погоди, уж не ту ли грамотку третьеводни наши соборные старцы поминали? Чево-то было про иноку-то… Поспрошаю-ка я у Алехи Тихонова, нашего скорописца, — на то он и грамоте навычен, чтобы про все ведати.

— Во-во… — оживился Слота. — Проси его, чтобы чёл!

Пошли к Алексею Тихонову. Он сидел у распахнутого окна, в просторной писцовой горнице, при соборной палате, и неторопливо писал, что-те бормоча про себя. Он поднял голову и рассеянно улыбнулся. От постоянного сидения в келье его молодое лицо было изжелта-бледно, карие глаза, окруженные тенью уста-лости, казались запавшими, только свежи были тонкие брови, черные, как перья дрозда. Даниле вспомнилась Ольга, сердце сжалось в груди, но думать о ней было некогда.

Оба рассказали Алексею, что произошло у ворот обители. Алексей подтвердил, что грамотка иноки Марфы уже давненько хранится у него в писцовой келье.

— Коли надобно, то и ноне народу ишшо возгласим, — сказал Алексей, вынул грамотку из обитого бархатом сундучка, сунул ее за пазуху и вышел вместе с Данилой и Слотой.

Слота закричал, чтобы все слушали. Алексей сначала рассказал, что инока Марфа, которую первый Самозванец-расстрига угрозами заставил назвать его сыном, теперь, после появления второго самозванца, всенародно призналась в слабости своей и разослала повсюду грамоты, чтобы сердца людские просветились и окрепли.

«…а я вас на то благословляю, — громко и раздельно читал Алексей, — и прошу того у бога, чтобы сердца ваши на истинный путь обратилися, и жити вам в своих домах безмятежно…»

Тут поднялся плач: дома всех, кто слушал чтенье, были сожжены или брошены.

«А тому истинно верьте, — продолжал чтение Алексей, — что был не сын мой, а вор, богоотступник, расстрига Гришка Отрепьев, и убит он ныне на Москве: мои очи его мертва видели, а истинный государь, мой сын Димитрий Иванович, убит в Углече в 1591 году, а ныне мощи его… сами о себе свидетельствуют неизреченными чудесами».

— Вот где она, правда истинная! — строго сказал Алексей, бережно засунув свиток за пазуху.

Мужик с густой лешачьей бородой, смуглым лицом и дикими глазами, что сидел на телеге у ног Алексея, вдруг приподнялся на коленях и гаркнул:

— Эко, пошто ж она, инока-то Марфа, ране того нам не открыла? Кабы поначалу она первого вора не признала — глядишь, урону было бы менее нам, людишкам тяглым!

— Ой, погибель наша, погибель! — раздался опять чей-то истомленный голос, — и опять все вокруг заголосило, закипело, как на огне: жалобы смешались с бранью, слезы — с проклятьями.

— Экой народ-ат оголтелой стал! — и Алексей смущенно заторопился к воротам, а Данила, смиренно вздыхая, зашагал к Плотничьей башне.

Боярыня сидела в монастырской золотошвейной и слушала советы набо́льшей золотошвеи, посадской вдовицы Варвары Метелевой. Кроме денежного вклада за упокой души милого сына, боярыня решила сделать ценный вклад в ризницу, но ни на одном предложении золотошвеи не могла остановиться. Ей совсем не хотелось, чтобы вклад ее завалялся в бездонных кованых сундуках монастырской ризницы. Хоть и тяжелые времена подошли, а сказывают люди: в ризнице пудами лежат церковные одеяния, воздуха́, платы разные, шитые золотом, серебром, жемчугом, осыпанные адамантами[50], бирюзой персидской, мелкой зернью индийской. А про парчу и атлас, что в Москве в гостиных рядах на Красной площади купить можно, — про то и говорить нечего. Такие вклады, хоть этого в глаза и не скажут, бедны, как свеча алтынная, и никакого почета им не будет. Надо взять не только богатством, но и выдумкой. А боярыня на выдумку не горазда. Она скучливо слушала вдовицу, сморщив узенький лоб с насурмленными бровями.

— Нашу работку и на Москве хвалят, боярыня, — стрекотала вдовица. — Ан вышьем мы епитрахиль земчугом новгородским, меленьким-меленьким, что твой бисер, а в междурядьях — золото кованое нашито, а на ем обрезки чернью… Уж како поднесешь такую, старец-казначей учнет тебе земно кланятися за дар твой!

— С твоего бы слова что с золотого блюдца! — вздохнула боярыня. — Многожды я у Троицы наливалась — и гляжу: епитрахилей святы старцы имеют боле, чем иные невесты сарафанов. Ох, может, кто из твоих искусниц присоветовал бы?

— И то верно! — обрадовалась Варвара. — А ну, девки, кто сдогадается? Ты, Ольгуха?

Ольга Тихонова подняла от работы карие глаза. Взгляд ее был рассеян и тепел, иссиня-черные брови чуть играли, будто мысль ее летала где-то далеко от этой низкой, душной комнаты с мутными, как бельма, слюдяными оконцами.

Боярыня ласково повторила вопрос. Ольга вышла из-за пяльцев и низко поклонилась.

— Дозволь, боярыня, слово молвити… Твоя правда — диво денег дороже. Закажи ты нам амалак али параманд для отца-архимандрита. Тот плат нагрудной ангельской чин означает… Возьми ты, боярыня, зеденейского бархату, черного, яко ночь беззвездная и яко печаль твоя, мати!.. Посередке плата индийским земчугом, мелкой зернью изошьем крест об осьми концах, а внизу того креста главу и кости адамовы — то изладить меленьким земчугом новгородским.

— Благолепно баешь, девонька! — умилилась боярыня.

— По пясточке[51] во все стороны отмерим — круг изошьем, твердь небесна… тут надобно камень синь-адамант. Ишо малу пясточку от круга отмерь — и страсти господни проложим земчугом и малу толику иными каменьями. Не поскупись токмо, боярыня, яхонту да червленых крохотных камушков отпустить — червленой-ат камень яко кровь засветится. А во всех углах того плата разошьем земчугом же по ангелу летящу, на трубе играющу. А обошьем мы тот плат сребромохрой тесьмой… и засветится тот плат, боярыня, яко любовь и скорбь твоя неразмычная.

— Ох, взяла ты меня за сердце, девка! — и боярыня даже всхлипнула.

— Поди ты сюда, умница! — и она, окончательно расчувствовавшись, обняла Ольгу и поцеловала ее в гладкий матовый лоб. — Ох, девонька, уж больно полюбился мне совет твой, што, мыслю, окромя твоих рученек, никто краше того плата не изладит. Слышь, Варвара, пусть Ольгуха мне тот плат разошьет!

Далее начался разговор о бархате и каменьях.

— Али в Москву людишек спослать? — раздумывала боярыня.

Варвара радушно засуетилась.

— И-и, матушка, да тут близехонько у нас есть молодец тароватый, Селевин Осип, купец монастырский — он те хоть со дна морского добудет!

— Ладно, — согласилась боярыня. — Закажи все добытчику твоему.

Ольге было приказано работу начать тотчас же, как только Осип принесет товар. А чтоб «искуснице повадней было», боярыня обещала ей сделать подарок к свадьбе. Вдовица даже облизнулась тихомолком: боярыня хоть и нравная