Подменыш - Валерий Елманов

Лежали тома и попроще — кожа на них от частого соприкосновения с человеческими руками была затерта, засалена, а кое-где и вовсе ободрана, показывая внутри тонкую дощечку. Были и вовсе тонкие, причем без обложки, которые и книгой не назовешь — так, пачка листов, прошитая крепкой навощенной и оттого неестественно желтой веревкой.

Но стояли на столе и сугубо мирские вещи. Например, огромная миса с изюмцем и прочими сладостями, которую привез Иоанн побаловать старика. А подле нее гордо высилась большая плетеная бутыль, большую часть которой гости и хозяин совместными усилиями уже усугубили.

— А еще есть у меня предивное сочинение древних еллинов, именуемое «Волховник», — громко, по причине своей глуховатости, говорил хозяин кельи, пододвигаясь к царю поближе, отчего на Иоанна сразу начинало веять кисловатым затхлым запахом давно немытого стариковского тела.

Черная шерстяная ряса, также привезенная в подарок царем, лишь чуть перебивала эту вонь, отчего Иоанн старался дышать только ртом.

Максим воровато оглянулся на крепкую дубовую дверь и, пододвинувшись еще ближе, весело подмигнул царю:

— Ведаю, что еретическое, но… — поднял он вверх указательный палец и назидательно произнес: — Для того и держу у себя, чтобы, как у вас на Руси рекут, извлечь из целой кучи сего негодного единое зернышко истины. Правда, не весь он собран мною, ибо помимо «Воронограя»[142], «Трепетника» и «Птичника» слыхал я, что есть еще и «Куроглашеник», коего у меня нет. У тебя-то нет ли, государь?

Иоанн молча мотнул головой:

— Ежели и был он в моей вифлиотике, так отец Сильвестр, скорее всего, поял его и уничтожил.

— Жаль, жаль, — сокрушенно вздохнул Грек, но уныние, под воздействием горячительного, держалось в нем недолго, тут же сменившись очередным приступом оживления. — А в нижнем потаенном углу кладезя премудрости, — кивнул он на огромный сундук, — лежит у меня еще и книга «Рафли»[143], по коей можно исчислить дни и часы для всех начинаний, дабы они заканчивались успешно.

Иоанн оживился:

— И для дальних походов войска тоже можно? — сразу же спросил он.

— Сказываю же, что для всего, — даже обиделся Максим. — Я из оного труда кое-какие пометы сотворил. Немного, ибо дело оное вельми тяжкое и опять-таки надобно зреть за нощными светилами, а мне по старости тяжко. Да и боязно тоже, — откровенно сознался он после некоторой паузы. — Узрят раз, другой и что намыслят? Чернокнижник, стало быть, Максим Грек. А тут и до узилища тесного недалече. Охнуть не успею, яко вверзнут оно меня туда во мрак и хлад, а я уж немолод — долго мне там не высидеть. Потому и реку лишь тебе одному. Надобно бы оной записке имечко придать, но я ее попросту наименовал: «О днях и часах добрых и злых».

— И сможешь поведать, кои из них таковыми для меня окажутся? — осведомился Иоанн, незаметно, чтоб ненароком не обидеть, отодвигаясь от Грека.

— Немедля и очень скоро, — даже подскочил на лавке хозяин кельи, несказанно обрадовавшись, что хоть чем-то сможет услужить столь дорогому гостю.

Он и к сундуку своему не пошел — побежал и в самом скором времени извлек из укромного местечка аккуратный рулончик желтоватых листов, протянув их дрожащей рукой царю.

— Но я зрю здесь молитву, — удивился Иоанн, едва вчитался в первый из них.

— То, чтоб никто не догадался. — Максим довольно обнажил беззубый рот с белесыми деснами, из которого торчали всего штук шесть или семь зубов. — Чти с середки второго листа, ибо там начинается истина.

— Но тут так написано, что и прочесть нельзя. Исчеркано чуть ли не все и одни стрелы кругом, — пожаловался царь.

— Пред смертью перебелю, — заявил Максим, бесцеремонно выхватывая у Иоанна листы и близоруко вглядываясь в них. — Так, кладем твое имя, а также лето, месяц и час твоего рождения, — бормотал он, взяв из стопы чистых листов, лежащих на краю стола, один и принявшись тут же что-то строчить на нем. — Рафли же сказывают, что оное повелевает стихиями, но ежели в скрещении… Теперь Чигирь — звезда утешная… А ежели она близ Утиного Гнезда, тогда… И тут же Сажар-звезда[144], коя предвещает…

Бормоча все это, а порою и вовсе что-то нечленораздельное, путая русские слова с греческими и латинскими, он лихорадочно исписывал один чистый лист за другим, черкая и ежеминутно сверяясь с прежними пометками своей записки. Вначале Иоанну было интересно, но потом он откровенно заскучал — уж больно долго проводил хозяин кельи свои мудреные вычисления. Но вот Максим наконец устало разогнулся, отбросил в сторону гусиное перо и горделиво посмотрел на царя.

— Готово, — торжественно заметил он. — Исчислено не только на сие лето, но и на будущее.

— И что же там вышло? — полюбопытствовал Иоанн.

— О следующем лете могу поведать одно — исполнятся мнози и мнози, и нет такого, о чем бы ты не помыслил, а оно бы не свершилось. О нонешнем же… — Старец помрачнел, потянулся к небольшому серебряному кубку, который Иоанн вновь заполнил доверху дорогим мушкательским вином, жадно отхлебнул из него и неуверенно произнес: — Поберечься бы тебе, государь, в это лето.

— Что так? — насторожился Иоанн. — Неужто сызнова пожар на Москве грядет?

— Нет, тут иное, — покачал головой Максим. — Огненные светила молчат. Они на следующее лето глас подадут, но встанут все над твоей головой и за тебя, то бишь во благо. Недоброе же ныне за тобой вослед крадется, и самого тебя оно не заденет, скользнет лишь, а вот кого-то близ тебя…

— Юрий, брат мой? — почему-то первым делом пришел он на ум царю.

— То мне неведомо. Звезды вещают еле слышно, а я к старости стал глуховат, — слукавил монах.

— От болезни? — вновь уточнил Иоанн.

— И тут много не ведаю. Знаю лишь, что… — Максим вдруг закрыл глаза, резко откинул голову и каким-то чужим незнакомым голосом произнес:

— В воде оное таится, во влаге заключено, влагою сокрыто, влагою погибель принесет и в оной же опять схоронится, успокоенная жертвой безвинной из проклятого рока.

Как ни странно, но монах ничуть не пришепетывал, хотя до этого из-за нехватки зубов с некоторыми произносимыми им словами такое случалось. Тут же все звучало отчетливо, хотя и сухо и безжизненно, совершенно без эмоций. Можно сказать, равнодушно, словно изреченное не имело к произносившему роковое предначертание ни малейшего отношения.

И тут же порыв ветра пронесся по келье, дохнув на Иоанна, на Грека, всколыхнув и погасив одну восковую свечу из трех, что горели в массивном подсвешнике. Оба оглянулись на дверь, но та оставалась прикрыта, затем испуганно посмотрели друг на друга. Первым пришел в себя царь.